{05011}

Клябов; - Кто же, скажите пожалуйста, принимает в подарок исполнительные листы? - Я принял, потому что думал, что вы будете тово... добросовестны! - Вот как! Не вам-с говорить о добросовестности! Вы знаете, откуда взялся этот долг? Когда я был студентом, то взял у вашего тестя только пятьдесят рублей, остальные же всё проценты! И я не заплачу... По принципу не заплачу! Ни копейки! Возвратился Лысов домой от доктора утомленный, злой. - Не понимаю я твоего отца!
– сказал он Любочке. - Ведь это низко, подло! Точно у него не нашлось для меня четырехсот рублей! Мне приданого не нужно, но я из принципа! Я теперь с твоим отцом и говорить не хочу... Скряга, грошовник! Назло вот поди и скажи ему, чтобы он взял свой глупый исполнительный лист и вместо него прислал мне четыреста рублей... Слышишь? Поди, так и скажи... - Как же я ему скажу? Мне неловко, Петя. - Аа... для тебя он, значит, дороже мужа! По-твоему, он прав? Я не взял с него ничего приданого, и он же еще прав! Любочка заморгала глазами и заплакала. - Начинается...
– пробормотал Лысов.
– Этого еще недоставало! Ну, пожалуйста, матушка, без этих штук! У меня чтоб этого не было! Меня, брат, этим не убедишь... не проймешь! Я этого не люблю! Можешь у папеньки реветь, а здесь тебе не место! Слышишь? И Лысов постучал по столу корешком книги... Этим стуком и завершился медовый месяц...

{05012}

(СЦЕНКА) В начале третьего часа одной из давно уже пережитых ночей ко мне в кабинет вдруг, неожиданно вбежала бледная, взволнованная кухарка и объявила, что у нее в кухне сидит владелица соседнего домишки, старуха Милютиха. - Просит, барин, чтоб вы к ней сходили...
– сказала кухарка, тяжело переводя дух.
– С ее жильцом нехорошо случилось... Застрелился или завесился... - Что же я могу сделать?
– сказал я, - Пусть идет к доктору или в полицию! - Куда ей искать доктора! Она еле дышит и от страха под печку забилась... Сходили бы, барин! Я оделся и пошел в дом Милютихи. Калитка, к которой я направился, была отворена. Постояв около нее в нерешимости и не нащупав дворницкого звонка, я вошел во двор. Крыльцо, темное и похилившееся, было тоже не заперто. Я отворил его и вошел в сени. Тут ни зги света, сплошной мрак и вдобавок еще чувствительный запах ладана. Нащупывая выход из сеней, я ударился локтем о что-то железное и наткнулся в потемках на какую-то доску, которую чуть было не свалил на землю. Наконец дверь, обитая порванным войлоком, была найдена, и я вошел в маленькую переднюю. Сейчас я пишу не святочный рассказ и далек от намерения пугать читателя, но картина, которую я увидел из сеней, была фантастична и могла быть нарисована одною только смертью. Прямо передо мной была дверь, ведущая в маленький залик. Полинялые, аспидного цвета обои скупо освещались тремя рядом стоявшими восковыми пятикопеечными свечками. Посреди залика на двух столах стоял гроб. Восковые свечки горели для того, чтобы освещать маленькое смугло-желтое лицо с полуоткрытым ртом и острым носом. От лица до кончиков двух башмаков мешались в беспорядке волны

{05013}

марли и кисеи, а из волн глядели две бледные неподвижные руки с восковым крестиком. Темные, мрачные углы залика, образа за гробом, гроб - всё, кроме тихо мерцавших огней, было неподвижно-мертвенно, как сама могила... "Что за чудеса?
– подумал я, ошеломленный неожиданной панорамой смерти.
– Откуда такая скоропостижность? Не успел жилец повеситься или застрелиться, как уже и гроб!" Я огляделся. Налево была дверь со стеклянным верхом, направо хромая вешалка с поношенной шубенкой... - Воды дайте...
– услышал я стон. Стон шел слева, из-за двери со стеклянным верхом. Я отворил эту дверь и вошел в маленькую комнату, темную, с единственным окном, по которому робко скользил слабый свет от уличного фонаря. - Здесь есть кто-нибудь?
– спросил я. И, не дожидаясь ответа, я зажег спичку. Пока она горела, я увидел следующее. У самых ног моих, на окрашенном кровью полу сидел человек. Сделай я шаг подлиннее, я наступил бы на него. Протянув вперед ноги и упираясь руками о пол, он силился поднять кверху свое красивое, смертельно бледное лицо с черной, как тушь, окладистой бородой. В больших глазах, которые он поднял на меня, я прочел невыразимый ужас, боль, мольбу. По лицу его большими каплями тек холодный пот. Этот пот, выражение лица, дрожание подпиравшихся рук, тяжелое дыхание и стиснутые зубы говорили, что он страдал невыносимо. Около правой руки его на луже крови валялся револьвер. - Не уходите...
– услышал я слабый голос, когда потухла спичка.
– Свеча на столе. Я зажег свечку и, не зная, с чего начать, остановился посреди комнаты. Я стоял и глядел на человека, сидевшего на полу, и мне казалось, что я ранее уже где-то видел его. - Боль нестерпимая, - прошептал он, - а нет сил выстрелить в себя еще раз. Непонятная нерешимость! Я сбросил с себя пальто и занялся больным. Подняв с пола, как ребенка, я положил его на клеенчатый диван и осторожно раздел. Он дрожал и был холоден когда я снимал с него одежду; рана же, которую я

{05014}

увидел, не соответствовала ни этой дрожи, ни выражению лица больного. Она была ничтожна. Пуля прошла между 5 и 6 ребром левой стороны, разорвав кожу и клетчатку - только. Самую пулю нашел я в складках сюртучной подкладки около заднего кармана. Остановив, как умел, кровь и сделав временную повязку из наволочки, полотенца и двух платков, я дал больному напиться и укрыл его висевшей в передней шубенкой. Во всё время перевязки мы оба не сказали ни слова. Я работал, а он лежал неподвижно и глядел на меня сквозь сильно прищуренные глаза, как бы стыдясь своего неудачного выстрела и тех хлопот, которые он мне причинил. - Теперь вы потрудитесь лежать покойно, - сказал я, покончив с повязкой, - а я сбегаю в аптеку и возьму там что-нибудь. - Не нужно!
– пробормотал он, хватая меня за рукав и открывая глаза во всю их ширь. В глазах его я прочел испуг. Он боялся, чтобы я не ушел. - Не нужно! Посидите еще минут пять... десять... Если вам не противно, то сядьте, прошу вас. Он просил и дрожал, стуча зубами. Я послушался и сел на край дивана. Десять минут прошло в молчании. Я молчал и обозревал комнату, в которую так неожиданно занесла меня судьба. Какая бедность! У человека, обладавшего красивым, изнеженным лицом и выхоленной окладистой бородой, была обстановка, которой не позавидовал бы простой мастеровой. Диван с облезлой, дырявой клеенкой, простой засаленный стул, стол, заваленный бумажным хламом, да прескверная олеография на стене - вот и всё, что я увидел. Сыро, мрачно и серо. - Какой ветер!
– проговорил больной, не открывая глаз.
– Как он ноет! - Да...
– сказал я.
– Послушайте, мне кажется, что я вас знаю. Вы не участвовали в прошлом году в любительском спектакле у генерала Лухачева на даче? - А что?
– спросил он, быстро открыв глаза. По лицу его пробежала тучка. - Точно я видел вас там. Вы не Васильев? - Хоть бы и так, ну так что же? От этого не легче, что вы меня знаете.

{05015}

– Не легче, но я спросил вас так... между прочим. Васильев закрыл глаза и, словно обиженный, повернул свое лицо к спинке дивана. - Не понимаю я этого любопытства!
– проворчал он.
– Недостает еще, чтобы вы стали допрашивать, какие причины побудили меня к самоубийству! Не прошло и минуты, как он опять повернулся ко мне, открыл глаза и заговорил плачущим голосом: - Вы извините меня за этот тон, но, согласитесь, я прав! Спрашивать у арестанта, за что он сидит в тюрьме, а у самоубийцы, зачем он стрелялся, невеликодушно и... неделикатно. Удовлетворять праздное любопытство на чужих нервах! - Напрасно вы волнуетесь... Я и не думал спрашивать вас о причинах. - Так спросили бы... Это в привычке людей. А к чему спрашивать? Скажу я вам, а вы или не поймете, или не поверите... Я и сам, признаться, не понимаю... Есть протокольно-газетные термины вроде "безнадежная любовь" и "безвыходная бедность", но причины неизвестны... Их не знаю ни я, ни вы, ни ваши редакции, в которых дерзают писать "из дневника самоубийцы". Один только бог понимает состояние души человека, отнимающего у себя жизнь, люди же не знают. - Всё это очень мило, - сказал я, - но вам не следует много говорить... Но мой самоубийца разошелся. Он подпер голову кулаком и продолжал тоном больного профессора: - Никогда не понять человеку психологических тонкостей самоубийства! Где причины? Сегодня причина заставляет хвататься за револьвер, а завтра эта же самая причина кажется не стоящей яйца выеденного... Всё зависит, вероятно, от индивидуализации субъекта в данное время... Взять, например, меня. Полчаса тому назад я страстно желал смерти, теперь же, когда горит свеча и возле меня сидите вы, я и не думаю о смертном часе. Объясните-ка вы эту перемену! Стал ли я богаче, или воскресла моя жена? Повлиял ли на меня этот свет, или присутствие постороннего человека? - Свет, действительно, влияет...
– пробормотал я, чтобы сказать что-нибудь.
– Влияние света на организм...

{05016}

– Влияние света... Допустим! Но ведь стреляются и при свечах! И мало чести героям ваших романов, если такой пустяк, как свечка, так резко изменяет ход драмы! Вся эта галиматья, может быть, и объяснима, но не нами. Чего не понимаешь, того и спрашивать и объяснять нечего... - Простите, - сказал я, - но... судя по выражению вашего лица, мне кажется, что в данную минуту вы... рисуетесь. - Да?
– спохватился Васильев.
– Очень может быть! Я по природе ужасно суетен и фатоват. Ну, вот объясните, если вы верите своей физиономике! Полчаса тому назад стрелялся, а сейчас рисуюсь... Объясните-ка! Последние слова Васильев проговорил слабым, потухающим голосом. Он утомился и умолк. Наступило молчание. Я стал рассматривать его лицо. Оно было бледно, как у мертвеца. Жизнь в нем, казалось, погасла, и только следы страданий, которые пережил "суетный и фатоватый" человек, говорили, что оно еще живо. Жутко было глядеть на это лицо, но каково же было самому Васильеву, у которого хватало еще сил философствовать и, если я не ошибался, рисоваться! - Вы здесь?
– спросил он, вдруг приподнимаясь на локте.
– Боже мой! Нужно только прислушаться! Я стал слушать. За темным окном, ни на минуту не умолкая, сердито стучал дождь. Жалобно и тоскливо гудел ветер. - "И паче снега убелюся, и слуху моему даси радость и веселие", - читала в зале возвратившаяся Милютиха ленивым, утомленным голосом, не повышая и не понижая однообразной, скучной ноты. - Не правда ли, это весело?
– прошептал Васильев, повернув ко мне свое испуганное лицо.
– Боже мой, чего только не приходится видеть и слышать человеку! Переложить бы этот хаос на музыку! "Не знающих привел бы он в смятение, - как говорит Гамлет, - исторг бы силу из очей и слуха". Как бы я понял тогда эту музыку! Как бы прочувствовал! Который час? - Без пяти три. - Далеко еще до утра. А утром похороны. Красивая перспектива! Идешь за гробом по грязи, под дождем. Идешь и не видишь ничего, кроме облачного неба да дрянных пейзажей. Грязные факельщики, кабаки,

{05017}

дровяные склады... брюки мокры до колен. Улицы бесконечно длинны, время тянется, как вечность, народ груб. А на душе камень, камень! Помолчав немного, он вдруг спросил: - Давно видали генерала Лухачева? - С самого лета не видел. - Любит петушиться, но милый старикашка. А вы всё пописываете? - Да, немножко. - Так... А помните, каким фырсиком, восторженным теленком прыгал я на этих любительских спектаклях, когда ухаживал за Зиной? Глупо было, но хорошо, весело... Даже при воспоминании весной пахнет... А теперь! Какая резкая перемена декораций! Вот вам тема! Только вы не вздумайте писать "дневника самоубийцы". Это пошло и шаблонно. Вы хватите что-нибудь юмористическое. - Вы опять... рисуетесь, - сказал я.
– В вашем положении ничего нет юмористического. - Ничего нет смешного? Вы говорите, ничего нет смешного? Васильев приподнялся, и на глазах его заблестели слезы. Выражение горькой обиды разлилось по его бледному лицу, задрожал подбородок. - Вы смеетесь над кассирами и неверными женами, которые надувают, - сказал он, - но ведь ни один кассир, ни одна неверная жена не надували так, как надула меня моя судьба! Я так обманут, как не обманывался еще ни один банковый вкладчик, ни один рогатый муж! Прочувствуйте только, в каких смешных дураках я остался! В прошлом году, на ваших глазах, не знал, куда деваться от счастья, а теперь, на ваших же глазах... Васильев упал головой на подушку и засмеялся. - Смешнее и глупее такого перехода и выдумать нельзя. Первая глава: весна, любовь, медовый месяц... мед, одним словом; вторая глава: искание должности, ссуда денег под залог, бедность, аптека и... завтрашнее шлепанье по грязи на кладбище. Он опять засмеялся. Мне стало жутко, и я порешил уйти. - Послушайте, - сказал я, - вы лежите, а я схожу в аптеку.

{05018}

Он не отвечал. Я надел пальто и вышел из его комнаты. Проходя через сени, я взглянул на гроб и читавшую Милютиху. Как я ни напрягал зрения, но не сумел в желто-смуглом лице узнать Зину, бойкую, хорошенькую ingenue лухачевской труппы. "Sic transit", - подумал я. Затем я вышел, не забыв прихватить с собою револьвер, и отправился в аптеку. Но не следовало мне уходить. Когда я вернулся из аптеки, Васильев лежал у себя на диване в обмороке. Повязка была грубо сорвана, а из растревоженной раны текла кровь. Привести его в чувство мне не удалось до самого утра. Он лихорадочно бредил, дрожал и водил безумными глазами по комнате всё время, пока не наступило утро и не послышался возглас священника, начавшего служить панихиду. Когда квартира Васильева наполнилась старухами и факельщиками, когда гроб тронули с места и понесли со двора, я посоветовал Васильеву оставаться дома. Но он не послушался, несмотря ни на боль, ни на серое, дождливое утро. До самого кладбища шел он за гробом без шапки, молча, едва волоча ноги и изредка конвульсивно хватаясь за раненый бок. Лицо выражало полнейшую апатию. Раз только, когда я каким-то ничтожным вопросом вывел его из забытья, он обвел глазами мостовую, серый забор, и в глазах его на мгновение сверкнула мрачная злоба. - "Колесное заведение", - прочел он вывеску. - Безграмотные невежи, чёрт бы их взял совсем! С кладбища я повез его к себе. ___________ Прошел еще только год с той ночи, и Васильев еще не успел как следует сносить сапогов, в которых шлепал по грязи за гробом жены. В настоящее время, когда я оканчиваю этот рассказ, он сидит у меня в гостиной и, играя на пианино, показывает дамам, как провинциальные барышни поют чувствительные романсы. Дамы хохочут, и он сам хохочет. Ему весело. Я зову его к себе в кабинет. Видимо, недовольный тем, что я лишил его приятного общества, он входит ко мне и останавливается передо мной в позе человека, которому