Чудище о трёх головах да на мягких лапах очень интересовало слепого. Он даже, задумавшись, крепко сцепил почти негнущиеся от постоянной работы с молотом пальцы, но вспомнил и даже испугался немного, снова положил ладони врастопырку на колени и чуть втянул голову в плечи. Он очень боялся испортить проведение обряда.

И снова задумался. Длинный иноземец обмолвился, что чудище придёт в образе человеческом. Слепой иноземцу не очень поверил: зачем же называть человека чудищем? Уж лучше тогда колдуном-ведуном. Вон Скиф Всеслав — колдун-ведун. Его вся деревня боится, а боясь, боится и его богов. А ему того и надо. Слепой думал, что раскусил Всеслава давно, и всё благодаря своей слепоте. Всеслав не человек — думал слепой. Просто старые боги, от которых везде отвернулись, собрались однажды на заброшенном капище и слепили себе смотрителя, и получился Всеслав, волхв, похожий на всех своих богов сразу, как представлял это слепой. Похож Всеслав и на медведя в осень, заматеревшего, раскормленного, с загустевшей лохматой шерстью — слепой, будучи мальцом ещё, подошёл как-то к волхву со спины и ладошкой провёл от одного Всеславова бока до другого.

А иноземец длинный да гладкий. Он говорил как-то очень сверху, и голос его легко стекал вниз. Толмач, жавшийся к нему, заикался и запинался, переводя чудную речь. Слепому частенько хотелось, чтобы он вообще замолчал, потому что иноземец говорил и думал одно и то же, а слепой "видел", что он думает и говорит. "Видел" раньше, чем объявлял о том толмач.

Чу… Слепой насторожился. Ему показалось, что воздух, до сих пор состоящий из ленивых струек, широких течений и небольших водоворотов, дрогнул. Как будто Он по пояс стоял в ровной заводи лесного ручья, а неподалёку вдруг бухнулся в воду кто-то тяжёлый, и пошли от всплеска волны…

В незаконченном кругу шестерых, взявшихся за руки и лишь в одном месте, за Его спиной, не сомкнувших рук, Он чувствовал себя, как в маленькой избёнке без крыши и с открытой дверью. Но сейчас…

Ступни ног неожиданно засвербило от ясного желания немедленно встать и повернуться лицом туда, где двое не сжимали ладоней друг друга. И спину Его вдруг мучительно выгнуло, словно от нехорошего жёсткого взгляда.

Почему шестеро ничего не говорят? Или они не видят? Слепой знал, что зрячие иногда беспомощны, как новорождённые слепые кутята. Он, слепой, часто первым угадывал приближение к кузне постороннего — сквозь весёлый перезвон железа!

Его толкнуло в спину, заледеневшую от напряжения, ещё раз.

Но отец Дионисий продолжал певуче читать по книге, и высокий лёгкий голос ничуть не изменился. Длинный иноземец вторил ему низко и хрипловато — языком не иноземца, а явно не родным ни отцу Дионисию, ни гостю издалека. Слепой в сумеречном мире почти не "видел" ни образов, ни картинок от словес. Изредка — смутные тени.

Сказать им, шестерым?

Легче, чем "видеть" — "слышать". Он спиной "слышал" идущие к Нему волны. Они, конечно, разбивались о шестерых, но в "открытую дверь" успевала протолкнуться часть, не потерявшая ощутимую силу.

Он незаметно сдвинул ладонь с колена вниз и чуть в сторону, к сапогу.

Когда в деревне узнали, что знатные гости и примкнувший к ним суровый Скиф Всеслав для таинственных дел выбрали Меланьиного сироту, соседи постарались приодеть слепого: "Пусть там знают — мы своих не забижаем". Где это там, кто это там, зачем там надобно знать о том — так и осталось неведомым, но сироте впервые справили не с чужого плеча одежонку, как ранее, что расползалась на широких плечах юного кузнеца в первые же дни. Целый день сидели бабы в избе Меланьи и из хорошего холста, да не из кусочков, а из цельного полотна пошили по меркам сироты штаны да рубаху. Слепой целый час не мог освоиться в новой одежде, всё прислушивался к себе: может, жмёт всё ж таки где-то? Не привык к свободной одёжке-то. А к вечеру, как уезжать из деревни, пришёл к Меланье Ипатий, известный охотник на волка да на медведя, принёс сапожки, велел мерить. Слепой сунул ноги в мягкое, тёплое и опять прислушался: ох, чего-то не то: сапоги-то с подковыркой, с тайничком оказались. С внутренней стороны под коленом ножны спрятались, а в них ножи невиданные — лезвия узкие, обоюдоострые, рукояти витые, чтобы не скользили. Не наша работа — понял слепой. И не охотничье снаряжение — с такими игрушками на зверя не пойдёшь… Когда сапоги примерял да на ножи наткнулся, в избе Меланьи народу толпилось — не продохнуть. Оружие, хоть и мелкое, оружием остаётся. Захотелось Ипатию не говорить при всех про сапоги с секретом — значит, так надо. И слепой промолчал, натянув обувку да обгладив её ладонями, чтобы ладно сидели. Только поднял голову, оборотился лицом, где Ипатий стоял, и кивнул, поблагодарил за вещь дивную. От Ипатия пошло тепло понимания, за что благодарит юный кузнец; тоже поклонился, пробормотал что-то ободряющее и пошёл из избы. Нелюдим охотник, говорить не умел и не хотел — лишним считал, видно.

Вынимать ножи сейчас или выждать, что дальше?

— Что вертишься, отроче? Нетерпелив больно? — тихо вопросил Скиф Всеслав.

От волхва-колдуна сочувствия не дождёшься, а понимания — тем более. Хотя… Смогли же уговорить его отец Дионисий и длинный иноземец с именем высоким и важным — Август, что дело их не касаемо ни богов Всеслава, ни кроткого Иисуса самих пришельцев. Нет, Всеславу слепой ничего не скажет. Кузнецкий язык груб и неловок. Таким не выскажешь, что "видишь" и как "слышишь".

Ножей тонких из сапог слепой вынимать не стал. Но к "дыре" за спиной развернулся лицом.

Голоса отца Дионисия и иноземца чуть дрогнули, однако не затихли.

Не ругаются — значит, можно. А то ух как страшно — спиной-то незащищённой.

Теперь волны шли отчётливее. Лицо обвевало то тёплым, то холодным, будто на солнышко ясное крохотные тучки набегают. Только солнышка уж второй день как нет.

Больше слепой не улыбался. Для шестерых, образующих незаконченный круг и видящих Его запрокинутое к небесным просторам лицо, Он словно внимательно всматривался вверх.

Сам же Он чувствовал: кто-то крепко взял Его лицо в ладони и заставляет "смотреть" в низкое небо. А с небом что-то происходило. Цельное полотно, как слепой это представлял, порвалось, и место разреза запылало, как край раскалённого, ещё бесформенного куска железа. Нет, скорее — как береста, подсунутая к огню: пламя не спеша скручивает края и не сжирает берёзовый лоскут, а наполняет его собой, отчего и береста сначала тяжелеет, словно холст от воды.

И место разреза на небесах потяжелело. А края свернулись.