Впрочем, японец, лишь взглянув на испачканного, брезгливо и презрительно сморщил нос, будто перед ним был кусок дерьма, и отправил первым делом графа мыться и переодеваться... Приказав дать ему что-то из старых костюмов старого графа, узнав, что все его наряды разорваны в клочья.

Это то и сыграло с нами неожиданную трагическую свою роль, вдруг все изменив... Как признался старый адвокат, все же узнавший о том, кто приехал, ибо узнал его кредитора и самого графа, он мрачно и лихорадочно обдумывал данный вопрос.

Где взять киллера... И где закопать их... И почему собаки его до сих пор не дорвали, как он приказал, ведь это было таким решением всех проблем.

Японец, как он однажды признался мне, вовсе о таком не думал. Прирожденный убийца, он намеревался продемонстрировать мне новый удар, ибо я уже подросла и могла уже вогнать взрослому нож под подбородок, чтобы он вошел в мозг... Но его останавливало, что манекен мой брат и что он так похож на отца... правда сейчас этого из-за грязи и крови не было видно. Но, если б его “маленькой королеве” что-то угрожало, то человек тихо бы умер естественной смертью подальше от замка уже после завтра, и очень бы горевал от несчастного случая...

А я ничего не знала... Я даже не заподозрила, кто это, хотя отметила, как напряженно переглянулись близкие люди...

Напряжение повисло в воздухе.

Японец видел его уже раньше и только нахмурился. Он то узнал ужасное сходство. Молодой был полной копией старого.

По горло в переговорах я только кивнула на бродягу и отправила его мыться... Граф вполне мог захлебнуться водой... У меня таких были сотни, этих посетителей...

Я до сих помню это, и опять сжимается сердце... Мне ведь было всего год... И все сказки были для меня живы...

Занятая делами, я не обратила особого внимания на бродягу. Я не знала, что его отправили мыться, что из-за отсутствия слуги случайно ему дали старую сохранившуюся одежду старого графа-отца, что сын абсолютно похож на отца, я вообще ничего не знала в этой цепи совпадений, слишком занятая, маленькая, делами...

Я до сих пор вспоминаю это иногда и плачу ночами. Я ведь тогда потеряла отца, и подушка моя была все еще мокрая до сих пор.

И тогда он вошел.

Я тогда стояла возле зеркала.

И потому, когда я увидела в зеркале, кто вошел, горло мне перехватило от счастья, глаза заслезились, а колени подогнулись.

– Папа!!! – отчаянно закричала я. – Папа, папочка!!

Я плакала, смеялась, у меня была истерика, сердце сжималось. Запах одежды отца сыграл с маленьким шпионом дурную шутку.

Я целовала, теребила его, ревела и снова рассказывала, захлебываясь, как мы были без него, как я его ждала, как я не верила, что его нет. И снова ревела до умопомрачения, сходя с ума.

– Ты ведь был на задании, да? – шмыгая носом от счастья, заглядывая ему в глаза, спрашивала я.

Так продолжалось несколько часов, и я никому не давала ни ничего сказать, ни сама не понимала, а прервать меня никто не решился, пока я сама не успокоюсь – сказал мне потом уже граф. Мне был один год. Я была крошечной девочкой дюймовочкой. У меня начиналась нервная горячка. И граф, у которого у самого была дочь, решил, что даст мне успокоиться и уснуть, а потом все разберется с взрослыми наедине. Он уже все понял.

У меня то начинались припадки буйного истерического веселья и плача одновременно, я не могла никак отца наобнимать и зацеловать, маленькая, то вдруг становилась подозрительно тихой и молчаливой, замерев у него на руках.

– Папа, папочка... – тихо, тихо всхлипывая, прошептала ему я, не в силах ничего сказать больше. И тут граф пропал. Он понял, что никогда не сможет сказать мне правду – что он не папа. Что он не Джордж, а Леон. И что он уже страшно боится за меня, ибо у меня начиналась горячка, хотя я крепко, так крепко вцепилась в него, чтоб никогда не оторваться. Что поделаешь, ребенок. Хоть я была и особо тренированной, и даже закаленной японцем, и вроде умом в некоторых областях была сильнее взрослых, но я все же ждала и ждала отца и страшно переживала, когда он умер. И глупое крошечное сердечко все же ждало его безусловной любви и защиты, чтобы быть не только ответственной, но балованной ужасной девчонкой, так заливисто смеявшейся вместе с отцом на руках. Это внешне я стала жесткой, а внутри все же жил нормальный младенец, ребенок, девчонка. И еще Леон понял, что за эти часы я каким-то чудом заняла его сердце рядом с женой и его дочерью, и никакие силы мира не заставят его причинить мне вред или обидеть меня, кем бы ни была моя мать. Мало того, – он сам уже готов был рычать волком даже на моих слуг, чтобы защитить сестренку и дочь одновременно... Сестра-дочь... Он просто понял, что никогда не сможет со мной расстаться – проведенные ребенком у него на руках часы, когда он стал проявлением такой буйной радости и безумных, бешеных чувств, что-то включили в нем, какой-то природный родительский механизм.

Я счастливо улыбалась ему, когда в приступах начавшейся нервной горячки приходила в себя, твердя одно имя:

– Папа...

Так граф остался в живых. Адвокат и японец не решились разлучить меня и причинить мне новый удар – я всегда очень сильно переживала, когда волновалась, врачи даже боялись. Граф, похоже, это подозревал, потому что особой любви к своему майорату у него так и не появилось. Как и к японцу.

Он сидел у моей постели и терпеливо выхаживал меня сам, когда я заболела нервной горячкой от переживаний, рассказывая мне бесконечные истории своих путешествий и держа мои горячие ладошки в своих руках. Он часами мог терпеливо уговаривать меня выпить лекарство, когда я впадала в горячку, наотрез отказывалась пить, и в бреду все звала и звала отца. Он был тут же, усталый и невыспавшийся, когда я просыпалась и приходила в себя, и звала его “папа”, крепко сжимая слабенькой ладошкой его руку, чтоб он не исчез, плача, плача, плача... успокаивая меня и вытирая мои слезы и засопливленный нос.