Над Берлином стоял промозглый туман. Трамвай и машины выползали всякий раз как будто внезапно и, пройдя полосу видимости, опять ныряли в густую молочную жижу. Звон вагонов и гудки вырывались из невидимого пространства, затянутого густой пеленой.

Либкнехт брел, не зная еще, что сказать Соне. При мысли об ее испуге и растерянности ему стало не по себе. Бросить Соню одну… Не только бросить, но и взвалить на ее плечи заботу о троих детях!

В остающиеся дни надо было успеть многое: предупредить товарищей, дать ряд поручений брату, позаботиться, насколько возможно, о семье.

Он смутно представлял себе, что ему делать дальше. Протестовать против того, что права его бесцеремонно попирают? Одно только Либкнехт знал наверняка: заглушить его голос им не удастся.

События развернулись дальше не совсем так, как наметил вызывавший его к себе инспектор. Либкнехта пригласили в окружное военное управление Берлина. Навстречу ему поднялся плотный, высокий полковник. Он вежливо предложил сигару Либкнехту и закурил сам.

— Вам уже, вероятно, известно, что было сочтено целесообразным направить вас на фронт?

— Да, и я решительно против этого протестую!

Оставив его протест без ответа, полковник продолжал:

— Я хотел бы сделать кое-какие замечания по поводу того, что вам предстоит.

Сигара была зажжена, на конце ее тлел синеватый огонек. Либкнехт держал ее между пальцами и не подносил ко рту.

— Военное командование не отнимает у вас прав народного представителя, это неверно. Сотрудник, неправильно осведомивший вас, получит взыскание. Вам будет дана возможность принимать участие в сессиях рейхстага и ландтага, для этой цели вы будете получать отпуск в Берлин. В остальное время вам придется подчиняться воинской дисциплине. Упаси вас бог вести политическую пропаганду среди солдат и гражданского населения — не только на фронте, но и в Берлине!

— Но я же буду здесь в качестве депутата, не так ли?

— Да, — полковник кивнул, — но с некоторыми оговорками. В рейхстаге и ландтаге — да, но на улице, в любом другом месте вы прежде всего военнослужащий, со всеми вытекающими последствиями. Я хочу это подчеркнуть, зная, как силен будет у вас соблазн высказать свою точку зрения.

— Господин полковник, — сказал Либкнехт, — я адвокат и права свои знаю. То, что вами предпринято, есть явное противозаконие, под какие бы нормы вы его ни подводили. Было бы странно, если бы я, его жертва, вступил в соглашение с теми, кто его допускает.

Полковник пожелал показать, что упрямство собеседника огорчает его.

— В условиях такой войны вы говорите о беззаконии! Наоборот, по отношению к вам проявили наибольшую мягкость.

— Человеку, действующему от лица избирателей, затыкают рот!..

— Некоторые депутаты отправились на фронт добровольно, чтобы употребить свой авторитет на благо страны.

— Я стараюсь использовать свой авторитет в тех же целях. Но благо страны мы понимаем с вами по-разному.

— Жаль, очень жаль… Мне хотелось доверительно предостеречь вас от опасностей.

— Что ж, спасибо, — ответил Либкнехт. — Но есть еще доверие тысяч людей, и депутат обязан выполнить свой долг перед ними.

— А не ошибаетесь ли вы в понимании долга, господин Либкнехт?

— Ну, с этим уж ничего не поделаешь… — И он усмехнулся.

Полковник встал, прощаясь с ним. Пока что перед ним был депутат, представитель народа, а не солдат рабочего батальона.

Дома Соня сказала растерянно:

— Как же так, Карл?! Что теперь будет?!

Было бы, вероятно, лучше, если бы вопрос не был задан. Было бы лучше, если бы ее взгляд источал больше мужества.

Никогда, даже в первые дни их близости, Либкнехт не рисовал ей радужных перспектив. Он, правда, верил, что человек существует для счастья. Борьба во имя идеи, мысль о выполняемом предназначении сами по себе приближают к счастью.

Сколько бы зла на земле ни творилось, жизнь все равно хороша: ведь солнце продолжает светить, в поле растет трава, люди проявляют чудеса благородства и верности.

— Вообрази, Сонюшка, самое худшее: мы топаем по грязи, я тащу свой мешок за плечами, я в испарине, и кругом туман. И хотя я устал до предела, голова полна мыслей — отнять их у меня не сможет никто. Я вижу много такого, чего товарищи мои пока не видят. Неужто же в казарме нельзя будет с ними беседовать?!

_ Ах, Карл, ты совсем как ребенок! — сказала Соня и расплакалась.

— Но не могу же я рисовать будущее в мрачном свете, это не в моей натуре!

— Оптимизм хорош, — сквозь слезы сказала Соня, — но главным образом для тебя, а не для тех, кто тебя любит. Ожидать вестей от тебя, волноваться, мучиться!..

— Но я же буду писать, и ты поймешь, что жизнь даже в ненавистной обстановке полна для меня глубокого смысла. Там я буду делать то же, что и здесь.

— Как?! Трибун, зажигавший тысячи сердец, станет в уголке казармы потихоньку убеждать двоих солдат?!