— Разумеется! — И он вынул из кармана текст своей речи.

Шум в зале не позволил ему говорить. Крики неслись отовсюду. Нескладная фигура Носке возвышалась над всеми.

— Никого он тут не представляет!

Другие коллеги по фракции тоже выкрикивали что-то. Но Либкнехту удалось пересилить стоявший в зале разноголосый шум.

— Я представляю тут, господа, тех, кто облек меня доверием и послал сюда в качестве депутата, и я имею право выразить свою точку зрения!

— Долой, долой! Ни к чему его слушать!

Кемпф изо всех сил старался унять зал, и это удалось ему после долгих усилий.

— Поскольку это ваша точка зрения, господин Либкнехт, мы и можем рассмотреть ее в качестве вашей лично. Ведь вы не представляете отдельную фракцию?

— Нет, нет, его никто не уполномочил! Долой!

— Я уже вам объяснил, что, выражая волю моих избирателей, имею право обосновать свою позицию.

— Благоволите представить ее в письменном виде.

Зал на мгновение затих. Но стоило Либкнехту с прежней непреклонностью повторить, что он требует для себя именно слова, как на местах социал-демократов разразилась буря: кричали, стучали кулаками по пюпитрам, требовали, чтобы он замолчал.

Правым скандал понравился, хотя он и нарушил представительность заседания: верх взяла давняя вражда к социалистам.

Не обращая внимания на шум, Либкнехт пошел к трибуне. Кемпф протянул руку, полагая, что тот передаст ему свое особое мнение. Но Либкнехт попробовал говорить: несколько раз начинал, однако неистовый шум заглушал его голос. А Кемпф без конца повторял, что депутат Либкнехт не имеет слова.

Зал опустился до самого низкого уровня парламентской пристойности, страсти кипели в нем, не удерживаемые ничем.

Убедившись, что говорить ему не удастся, Либкнехт протянул наконец заявление. Кемпф принял из его рук бумагу и умышленно небрежным движением оттолкнул от себя.

После всего этого ввести работу сессии в прежнее русло было уже невозможно. Кемпф встал и дождался относительной тишины.

— Разумеется, следует осудить то, что в атмосферу нашего единства ворвался совершенно посторонний голос.

— С этим надо покончить! Позор! — раздались возмущенные голоса. — Он роняет рейхстаг в глазах всего мира!

Кемпф старался успокоительными жестами призвать зал к большей сдержанности.

— …Я говорю: голос совершенно посторонний. Следует думать, что худшей услуги своим избирателям депутат Либкнехт не мог оказать.

— Правильно! Верно! Отозвать его!

Оставалось лишь сгладить конец заседания, вернуть ему благообразие. Кемпф произнес несколько успокоительных фраз, затем рейхстаг перешел к голосованию.

— Кто за то, чтобы утвердить испрашиваемые имперским правительством кредиты? Прошу голосовать.

Поднялось море рук.

— Есть кто-либо против? — Он тревожно посмотрел в глубину зала.

Поднялась одна рука — Карла Либкнехта. Он осмелился нарушить единство власти с представителями нации.

…Либкнехт выходил из зала еще более отверженный, чем после вчерашнего заседания фракции, но с сознанием значительности того, что сделал.

Берлин жил обычной жизнью. Проносились щегольские экипажи с отличными одномастными лошадьми и разодетыми кучерами. Из магазинов валил народ, витрины были разукрашены, все большая оживленность ощущалась в преддверии праздников.

Берлин жил жизнью столицы. Армия, продолжая войну, теснила противника на всех направлениях. Хотя кровопролитная битва на Марне не принесла того, что ожидалось всеми, французы пережили тяжелые, полные драматизма недели. Можно было не сомневаться: организованность и выносливость рано или поздно приведут немцев к победе. Жертв пока не считали — еще не пришел срок. С верой в руководителей каждый на своем месте выполнял патриотический долг.

И в это время нашелся человек, решивший взорвать единство народа! С высокой трибуны он выдвинул чуть не лозунги поражения!

На внеочередном заседании фракции депутат Гох заявил:

— Мои сыновья проливают на фронте кровь, а этот субъект отказывает нам в кредитах! Значит, мои сыновья должны остаться безоружными перед лицом врага?! Я отказываюсь считать себя в одной фракции с ним!

— Кто же согласится сидеть с ним рядом?! Никто!

Фридрих Эберт рассудительно заметил, что передовая партия не может руководствоваться чувствами, даже если они обоснованны.

— Но он пренебрег дисциплиной, и с этим партия должна посчитаться. Как ты полагаешь, Филипп? — обратился он к Шейдеману.