— Это Кернуннос. Гвин ап Нидд. Гадес. Гермес. Король мертвых.

Песня стала громче, она плакала и голосила, и я чувствовала, как Джеймс борется с ее притяжением. Он неслышно зашептал, наверное понимая, что я читаю его мысли:

— О чем он поет?

Я тихо переводила:

Джеймс трясся, опустив голову, прикрывая ее руками. Он так и сидел, прижав к затылку руки с побелевшими костяшками, пока песня не затихла и солнце не зашло, погрузив нас в темноту. Затем медленно сел и посмотрел на меня так, что я поняла: между нами что-то изменилось. Вот только что именно?

— У тебя бывают предчувствия, что произойдет ужасное? — спросил Джеймс, в сущности не ожидая ответа.

Я тоже села:

— Обычно ужасное — это я.

Джеймс натянул капюшон и встал. Затем — о чудо! — протянул руку, чтобы помочь встать мне, как будто я — человек, и хрипло произнес:

— Ты сама говорила — бывают и похуже.

Вашингтон находится за тысячу миль от Торнкинг-Эш. Ну, может, не за тысячу, но, по ощущениям, не меньше. Мне казалось, что автобус, везший нас в театр «Марион», — это космический корабль, который доставил нас с отдаленной планеты, усыпанной осенними листьями, на закатанную в асфальт луну, украшенную редкими декоративными деревьями и населенную пришельцами в деловых костюмах.

Пол устроился за мной, у окна, а я разбирал ручки и пытался удержать все запчасти на лежащей у меня на коленях тетради. Где-то впереди сидела Дейдре, и рядом с ней болталась большая часть моего мозга.

За окном то и дело мелькали полосы полуденного света, прорывающиеся между высокими зданиями. Там, где свет касался верхушек домов, они сияли кроваво-красным светом. По тротуару шли сотни людей: туристы, бизнесмены, бездомные… Все заглядывали в автобус голодными, усталыми или отстраненными глазами, и все выглядели одинокими. Одинокие люди в волнах человеческого моря.

— Я хочу нажраться, — глубокомысленно произнес Пол.

Он много чего говорит задумчиво, с усилием, но такого я еще не слышал. Обычно Пол употребляет фразы вроде: «Не понимаю, что тут имеют в виду», — если смотрит в книгу или в конспект. Или: «Мне надоело, что никто не понимает нюансов игры на гобое». Нюансы игры на волынке тоже мало кто понимает, и я бы, пожалуй, мог обсудить с ним эту тему, если бы гобой не был таким дурацким инструментом.

Я перевел взгляд с людей на улице на аккуратно уложенные на моей тетради разобранные ручки. Они тихонько задребезжали, когда автобус тронулся на светофоре.

— «Нажраться» — это слишком грубо. «Утопить печаль в вине» звучит гораздо романтичнее. Ну или просто «напиться» на худой конец.

— Если я не нажрусь сейчас, мне может больше не представиться возможности.

Пол взглянул на мою тетрадь и отдал ручку из своего рюкзака. Я ее тоже разобрал и присоединил ее внутренности к общей коллекции.

— А когда еще? Родителей нет, за общагой практически никто не следит…

— Ну, не знаю. Может, в колледже удастся? Говорят, некоторые особо счастливые выпускники старшей школы, вроде нас с тобой, потом туда поступают.

Я принялся случайным образом собирать ручки обратно, чтобы получилось три ручки-Франкенштейна.

— А вдруг я умру раньше? Умру, ни разу не нажравшись? И предстану перед небесными вратами трезвым девственником?

Меня это зацепило. Я взял одну из ручек и написал на тыльной стороне руки «святой».

— Думаю, многие тебе сказали бы, что только такие и войдут в небесные врата. Чего вдруг тебе захотелось напиться?

Пол пожал плечами и посмотрел в окно:

— Не знаю.

Наверное, ответственный взрослый объяснил бы ему, что глупо напиваться для самоутверждения. Но я скучал, а еще я в целом — безответственный тип, то ли от природы, то ли намеренно, поэтому я сказал: