И они принялись там выкидывать пальцы, решая, кто из них отправится за медициной.

Я за это время кое-как вернул голову в первоначальное положение, и затих.

Нужно было как следует отдохнуть. Этим своим двойным передвижением, туда и обратно, я выжал себя, как лимон. Никакой жизненной мякоти во мне не оставалось.

Только чувствовал, как во рту стала появляться горько-соленая слюна, и стало колоть где-то в боку. Что было замечательно: значит, бок начинает принадлежать мне…

Разбудил меня доктор, — вернее, запах карболки, который от него исходил. Может быть, не карболка так пахла, а хлорка, или что-то еще, такое же непотребно больничное, но мне было все-равно, — эта вонь мне не нравилась.

Он сел на соседнюю койку, взял мою руку и стал проверять пульс.

Он проверял его бесконечно долго, так что не было спасения от запаха немощи и безнадежности, который окружал его. Должно быть, мой пульс спрятался от этого запаха, а он искал его с завидной настойчивостью, — и не мог найти.

Будто от какого-то пульса что-то могло зависеть.

Но он держал мою руку, и щупал, — что-то выискивал там, и это никак не кончалось… Никогда и ничего не зависит ни от какого пульса, никогда и ничего… Как же он не знает такого простого.

— Придет в себя еще, дадите ему аспирин, — я его здесь оставлю. Одну таблетку. И пусть больше пьет воды, чем больше, тем лучше…

— Какие у него там повреждения? — спросил бодрый голос.

— Какие еще повреждения, когда так отметелят… Поломали половину ребер, сломали ногу, — а что отшибли внутри, кто его знает. У нас здесь рентгена нет.

— Но каков прогноз? — спросил тот же бодрый голос.

— Похуже, чем у тебя, — ответил доктор. — Если внутри в порядке, жить будет, если остальное срастется, как следует. И если снова не отметелят… Но, скорее всего, кандидат на тот свет.

— Что он натворил, охрана что говорит?

— Братишке в морду дал. У того из носа кровь потекла… Вот они за свою кровь ему и отомстили.

— Братишке — в морду?.. Ну, ты даешь…

Они зудели в ушах, как комары, — и пахли карболкой. Я бежал, и никак не мог убежать от них. Прятался — и не мог никуда спрятаться от их голосов и запаха. Я бы встал перед ними на колени и слезно бы умолял замолчать. Я бы целовал им руки. Так они меня достали.

Да замолчите, замолчите же, наконец… И перестаньте вонять.

Но все имеет свой конец. Даже это… И им надоело: они перестали говорить. И запах ушел вместе с доктором.

Я остался один.

Это было блаженство. Я стал проваливаться в сон, ухнул в него стремглав, будто мной выстрелили в него из пушки.

Так я его ждал.

Проснулся я от мути в душе, от того, что муть вытолкнула меня из небытия.

Старая, добрая, хорошо знакомая муть.

Значит, сейчас ночь…

Судя по тишине, вокруг все спали.

Я приподнялся и, с трудом подтянув свое тело к спинке солдатской кровати, таким образом сел.

В комнате с бетонными, выкрашенным зеленоватой фасадной краской стенами, на самом деле, не было окон. На месте окна — прилеплена коробка кондиционера. Он слегка гудел.

Четыре одинаковых кровати.

Ночной вазы для плевков поблизости не было. Пришлось опять плюнуть на пол. Первый мой плевок, подсохший и ставший коричневым, был тут же… Нужно будет сегодня же убраться, выкинуть все это непотребство, соскрести его. Оно претило моему стремлению к санитарии.

Рядом, на солдатской тумбочке, стояла литровая банка с водой, недалеко от нее на бумажке лежал белый кружочек таблетки. Я почему-то отметил, что таблетка лежала не просто так, а на бумажке, оторванной от газеты.

Но пить я хотел, даже не то слово, — потянулся непослушной рукой к банке, промахнулся пару раз, забавно так, загребая пятерней воздух вокруг нее, — но сосредоточился, и, контролируя подползающую к банке руку, умудрился захватить ее за бок, и потянуть на себя.

Она чуть не свалились на пол, — моя вода… Она была так прозрачна, так влажна, от ее чистой глубины так маняще отражался свет потолочной лампы, она была так близко, и так трудно было получить ее. Эту панацею, единственное мое лекарство.

Но пальцы разбиты, распухли дешевыми сардельками, вокруг ногтей запеклась кровь, — и едва слушались меня.

Я понял, им не удержать банку.

Вот была задача задач, к решению которой устремилось мое существо, — пить.

Во рту все пересохло, покрылось жесткой коркой, засуха пробежала по языку сухими трещинами, — вот мое спасение, совсем рядом. Никак его не достать.

Но если гора не хочет идти к Магомеду, то Магомед, Магомед…

Я стал осторожно передвигать себя к краю кровати, к ровной поверхности тумбочки, на которой застыла в готовности вожделенная банка.