Это сумерки. Это подступающая ночь сбила меня с панталыку, — когда не летают мухи, и никто не видит меня.

Я шел последним, на опушке уже поджидали меня, — Птица и Олег Петрович.

— Здесь километрах в полутора, деревня. Она заброшенная, но все дома целые. Никого нет… Ребята, в основном, уже там, занимают места. Отловили штук пять диких курей, так что варят лапшу… Там еще кроликов, видимо-невидимо. Расплодились, как в Австралии.

— Хоть выспимся, как люди, — согласился Олег Петрович.

Газик курсировал маршруткой туда-сюда, перевозя бойцов. Я искренне порадовался за них, что и без меня у них, полный порядок.

Ночью, в заброшенном доме, где нет человеческого духа, скрипят под ногами доски. Когда идешь к ведру с водой, которое стоит на лавке у дверей, — и возвращаешься обратно.

Когда перестают скрипеть доски, — появляется сверчок. Ощутив вновь тишину, он начинает скрипеть на своей скрипке, — повторяя своим искусством предыдущий звук.

И — мрак…

Только пистолет в руках. И то непоправимое, — что случилось…

Это был не сон, — забытие. Где я все время убивал того мужика.

Убью разок, — и очнусь. И захочу пить… Полежу немного, все больше ощущая в себе жажду, встану, перепугав сверчка, пройду скрипящим полом до ведра с водой, зачерпну из него кружкой, выпью, пролив половину воды на грудь, и возвращаюсь снова.

Чтобы лечь, и снова услышать осторожную мелодию сверчка.

Забыться в ней, — почувствовать в руке тяжесть пистолета, и упругую податливость курка.

Поубиваю там того вора и мародера, еще раз, посмотрю в его не понимающие жадные глаза, забудусь в какой-то раздирающей душу муке, — и очнусь снова.

От сухости в горле, которое пересохло.

От того, что что-то горит во мне, — и все не может сгореть…

Я раз пять, наверное, вставал к этому ведру, — никак не мог окончательно напиться.

Раз пять уже слышал, как осторожно перебирает свои струны упрямый сверчок.

Никаких других звуков в ночи я больше не слышал. Только сверчка, — и свою тоску.

Кто я такой?

Почему я здесь?

Что я здесь делаю?

Животное, — с сильными мускулами и зорким взглядом… Я могу выпить все ведро, и сжевать его, на закуску. Я могу красться незаметно, — так что ни одна доска больше не скрипнет. А будет только тишина, — где сверчок не перестанет играть. Потому что, я хитрее сверчка. Осторожней.

Ко мне невозможно подобраться.

Я умею красться на четырех лапах, и поднимать уши. Нюхать ветер, и перелетать с одного дерева на другое. Я царь зверей. Они — моя бессмертная армия.

Я — ее повелитель.

Потому что, — горит внутри и болит. Хочется выть от этой боли. Ее не залить водой.

Я вижу дальше своих подданных, нюх у меня острей. Да, я, может быть, послабее кое-кого, но в моих силах всех разорвать, даже самых накаченных, бессмысленной ловкостью и силой. Поскольку я — умней.

Только их царь, только один их царь способен обладать — разумом…

Нельзя победить разум, невозможно совладать с ним. Разум, — самая совершенная из всех возможных система вооружения. Разум, — вершина окровавленных клыков, и раздирающих плоть когтей.

Я — царь разума. Его заоблачный пик.

Я — вершина творения.

Шорох смятого листа смородины, упавшего на тропинку у дома, смятение придавленной легкой ногой песчинки, податливое сопротивление неподвижного ночного воздуха.

Невесомый перезвон постороннего движения за стеной.

Даже сверчок не замечает его. Мой сторож.

Но внутри меня, где мрак, и всполохи северного сияния, где его холодный блеклый свет, — я вижу, как на экране радара, пустое место, которое вдруг заслонило стену призрачного пламени, сжигающего меня.

Заслонило, — и пропало.

Кто-то подкрадывается ко мне. Приближается. С недобрыми намерениями. Желая застать меня врасплох.

Смешно.

Меня. Застать. Врасплох.

Невозможно.

Что жизнь, — ради которой здесь все, в этом гнилом болоте, скрестились на копьях. Такая муть. Которая не стоит выеденного яйца.

Все из-за нее… Столько страхов, предательств, — и столько надежд.

Которым не суждено сбыться.

Ни для кого, и — никогда.

Потому что, с того далекого в веках момента, когда пришел на землю разум, эта изощреннейшая и опаснейшая из детских игрушек, — никого не миновала сия чаша.