Даже решение «еврейской проблемы», о которой первым заговорил Гитлер, в его понимании выглядело, по меньшей мере, рациональным. Решение касалось исключительно административных мер, ограничения списка государственных должностей, которые могли бы занимать люди (он так и сказал — «люди»), придерживающиеся иудаизма. По сравнению с гонениями в Польше это были если не более мягкие, то более привычные меры.

Это был парадокс и с ним необходимо считаться.

Каюсь, я еще раз предал свой народ, но как я мог не вступить в дискуссию с человеком, намеревавшимся шагнуть за «горизонт» и позвавшего меня за собой.

В Гитлере удивительным образом мешались вопиющая безграмотность недоучки и возвышающий фантазера полет мысли; вызывающая ограниченность немецкого бюргера и прагматическое умение внушить каждому, что нет такого вопроса, на который он не смог бы найти ответ, причем, единственно правильный. Он мог заговорить любого собеседника, и чем более тот был ненавистен ему, тем неукротимее был поток обаяния, который Гитлер изливал на его голову.

Как хотите, так и понимайте! Мое мнение — мнение Мессинга! — Гитлер был выдающийся мистик. Его уверенность в своей правоте поражала, восхищала, убаюкивала, заставляла признать — наверное, этот парень лучше нас с тобой знает, как добиться лучшей доли. Вот пусть и принимается за дело.

Это касается не только немцев, но всех тех, кто, либо из-за корыстных интересов, либо по причине отвращения к другим, либо в надежде натравить его на большевиков, позволил ему окончательно поверить в себя.

В те годы не было более решительного борца за мир, чем Адольф Гитлер. Угрожая войной, он постоянно твердил о мире. Условия, которые выдвигались при этом, казались вполне разумными. Он требовал для своей страны достойного места под солнцем — возвращения Рейнской зоны, иначе Германия окончательно лишится куска хлеба; объединение соотечественников — они страдают под чужим игом. Я подтверждаю, в Силезии так и было. [48] Его требования минимального паритета в средствах обороны никак нельзя было назвать безумными. Все, даже Сталин, подозревали его в чем угодно, но только не в отсутствии рационального «горизонта». Кому из сильных мира сего могло прийти в голову, что человек, владеющий восьмьюдесятью миллионами подданных, отважится броситься в схватку с миллиардом? Лишь со временем мне стала понятна подноготная этого незаурядного и в тоже время удивительно ограниченного человека. С детства приучив себя искать в каждом деле некую таинственную подоплеку — биологическую ли, национальную, социальную, — он после десятилетия триумфа уверовал, что ему доступно лицезрение, а затем и власть над этой самой незримой сутью. Он уверил себя — раз провидение на его стороне, значит, он владеет рецептом. Следовательно, он способен видеть дальше и глубже, чем другие.

Его ошибка в том, что он вообразил, что существует один рецепт и, причем, единственный, а ведь мудрым может считаться только тот, кто способен сочетать минус с плюсом. Гитлер все поставил на одну карту, как нередко случается с теми, кто пытается возобладать над судьбой, а точнее над подчинившими его «измами», кто необдуманно пытается сам стать «измом», не понимая, что тем самым он сам становится отменно вкусным блюдом для этих незримых сущностей.

Что касается астрологии, Гитлер резко отрицательно относился к наукообразным пророчествам по звездам. Он не то, чтобы не доверял гороскопам, но относился к ним с подозрением, не без основания полагая, что попасть под власть прогноза легко, а освободиться от него трудно.

Впрочем, об этом после. Более распространяться на эту тему не буду, а перейду прямо к обращенному ко мне предложению фюрера послужить Германии — стране (он не сказал родине — sic! [49] ), воспитавшей меня, поспособствовавшей обрести ментальную силу.

Еще не прокричал новозаветный петух, как я во второй раз совершил предательство — попросил время подумать.

Что касается письма Пилсудского, он равнодушно обронил, что в самом ближайшем будущем даст ответ вождю польского народа, а до той поры он, Адольф Гитлер, в полном моем распоряжении.

Присутствовавший на встрече Вайскруфт и бровью не повел, а я растаял и в третий раз ответил любезностью на любезность. Мессинг неосторожно предупредил господина Гитлера, что в конце декабря того ждет несчастье, так что пусть он будет осторожен в выборе еды. Гитлер попросил уточнить, что я имею в виду, но мне нечего было добавить. Я повторил, чтобы он проявил осторожность, посещая общественные места.

— В меня будут стрелять? — спросил он.

— Не знаю. Прогноз связан с пищей, точнее с местом приема пищи.

Мои выступления в Германии трудно было назвать триумфальными. К тому же спустя недели две после начала гастролей господин Кобак без объяснения причин бросил меня. В оставленной записке было сказано: «Дорогой друг! Семейные обстоятельства требуют моего срочного отъезда в Варшаву. Передоверяю тебя господину Вайскруфту. Этот достойный господин позаботится о тебе и об организации выступлений. Верю, тебя ждет грандиозный успех. Надеюсь на скорую встречу».

Сначала я решил, что Кобак спятил, затем меня догнала мысль об удивительной способности Вилли убеждать любого. Уж не пригрозил ли он отважному шляхтичу автомобильным бампером, которым с таким искусством управлялся господин Кепенник?

Я потребовал объяснений. Вилли показал контракт и суму неустойки в случае его нарушения с моей стороны.

— Публику не интересуют подробности взаимоотношений артиста с его импресарио. Публике подавай Мессинга, и он будет подан.

— Ты все-таки добился своего! — заключил я.