— Да! — полезли оба в головы.

— Так ведь новых соберем? — предложил шофер.

— Этих жаль, — мрачно отвечал Миша.

— Да что ты, ей-богу! Хотя постой, уползти они далеко не могли, как думаешь?

— Могли.

— Не-е, давай осмотрим…

Шофер попятился, что-то металлически лязгнуло, он пошатнулся и, примерно матерясь, грохнул наземь. И вдруг заорал радостно:

— Бак! Ядрена вошь, это ж бак сковырнуло! Вона!

И верно, всякий теперь мог удостовериться, что грома никакого не было, грозы и не намечалось, а только душевой бак, побежденный безжалостным ветром, поверженный, лежал с шофером рядом на земле.

— Упал все-таки, — приговаривал тот любовно, приобняв бак и похлопывая его по мятым бокам. — Я ж говорил!

Все столпились вокруг него. Вздыхали облегченно, подталкивая друг друга локтями.

— Я ж говорил, — все приговаривал шофер умиленно, — вон оно как.

— А Людка-то, Людка-то — так и поверила, а? — трясся от смеха Миша. — В примету поверила.

Кажется, даже Володя испытал облегчение, крутил головой и улыбался, распялив и без того широкое, от еды и водки обмякшее лицо.

А уж повариха была рада общей радости.

— Вот и хорошо, — повторяла, — вот и хорошо, что не на голову никому…

Зарницы меж тем полыхали.

И все вместе: неспокойствие неба, растревоженность пустыни, ветер, что наяривал с редкой силой, и красивое то обстоятельство, что ничего непредвиденного и загадочного не случилось, а просто-напросто рухнул душ и ни на кого не попал, и выпитое, конечно, — рождало в душах наших героев некий восторг, а в телах наших героев приятное возбуждение, какие при других обстоятельствах предшествовали бы решению станцевать или, на худой конец, спеть единым хором что-нибудь до слез родное, какие-нибудь такие слова, что поются всеми вместе теперь все реже и реже, но все же имеют еще силу выразить единство людей.

— Мишка, салют устроим! В честь именинницы, ага? — Устроим, Коля-Сережа, еще как устроим!

— Ракетницу тащи! Людка, слышь, в честь тебя по всем правилам сейчас салют развернем.

— Да что вы в самом деле, — будто смущалась Воскресенская, но и сама на ветру пьянела, волосы распустив по плечам.

— Давай ее сюда. Красную заряжай, потом синюю. Товарищ геолог, может, ты сигнал помнишь? Мол, так и так, поздравляем…

— Во, чумной, во, чумной! — прокричала тетя Маша.

— А ты, Федоровна, салюта и не видела никогда, а? А у нас в Москве, почитай, каждый день салюты!

— Ври, да не завирайся.

— Точно. Каждое воскресенье. Мишка, скажи!

— Точняк! То юбилей, то День милиции. Внимание!

Миша воздел руку с пистолетом к небу, упер локоть в ладонь другой.

— Осторожней! — успела крикнуть Воскресенская, когда вспыхнула с краю неба особенно яркая и длинная, как хвост воздушного змея, зарница.

Миша нажал курок, красная ракета, сыпя искры, шипя и разбрасывая по ветру горящие точки, ушла вверх, а все, не сговариваясь, завопили:

— Ура-а-а-а!

Оставив белый дымный хвост, ракета померла в вышине, кричать стало скучно, и шофер проорал:

— Синюю давай, синюю!

— А не может случиться, ч-что это воспримут к-как с-сигнал, — заикнувшись отчего-то раза в два больше, спросил Володя негромко.

— Я думаю… — хотела что-то резануть Воскресенская, но шофер был тут как тут:

— Не бэ, погрузимся. Кому здесь быть, твой сигнал ожидать? Черепахам разве что? Ох, опять ты переживаешь много. Не бери в голову…

— Внимание! — заорал Миша истошней прежнего. Снова он прицелился куда-то в небеса, ногу отставил, как горнист, и бабахнул. В ответ гулко ухнул сверженный бак, зарницы замигали, пропел на лету что-то залихватское ветер, искры рассыпались широким шлейфом, ракета прочертила в небе большую синюю запятую.

— Ур-ра-а-а! — проорали теперь три мужские глотки.

— Ур-ра-а-а! — отозвалось где-то на холме.

— Ур-ра-а! — прошептало эхо в другой стороне.

И, словно в ответ на этот троекратный клич, в темноте кто-то тягуче и мутно завыл.

— Что это? — спросила Воскресенская с опаской. Прислушалась, но вой смолк. — Или мне послышалось? Ведь было что-то? А, мальчики?

— Да вроде, — неясно отозвался Миша, разочарованный временной оттяжкой очередного залпа.

— А может, и послышалось, — заметил шофер.

— Как же всем послышится-то, голова. — Голос тети Маши тоже волновался — в такт начальнице. — Я тоже слыхала. Ишак, кажись. А может, верблюд.

— А может, варан? — бойко осведомился шофер. — Может, это он так «ура» кричал? А, Федоровна?

Вой не повторялся.

Постояли секундочку молча, в ожидании, как вдруг Воскресенская подозрительно глянула во тьму, пригнувшись.

— Орехов, ты?

Парень не отвечал. Вгляделись и остальные: фигура парня действительно нарисовалась неподалеку, он стоял спиной ко всем молча и точно задумавшись.