Вот Верка с Большевистской улицы — отчаянная девчонка, по-цыгански черная и по-русски сочная. Теплыми летними вечерами мы, пять-шесть мальчишек, и Верка, сидели на гнилой скамейке у её дома. Забавляя ее, мы изощрялись в дурацком остроумии. Каждый жался к ней поближе, чтобы задеть ее коленом или вдохнуть острый запах ее пота. Где она сейчас? Жива ли? Знаю только, что сильно пила, пьяной попала под трамвай, и ей отрезало руку.

Где Славрик, наш лучший дворовый футболист, где трусливый и вечно сопливый Гендос по прозвищу «генерал»? Где тихий горбатый Толя, единственный болельщик на наших футбольных баталиях?

А где Юрка Чума, отчаянный храбрец, удиравший каждую весну путешествовать? Он забирался в телячьи вагоны, ездил на кучах уральского антрацита, спал в подвагонных ящиках. Что гнало его в неведомые края? Его ловили то в Киеве, то в Новосибирске и возвращали с милицией к матери. Как эта страсть отразилась на его жизни? Где ты, Юрка? Отзовись!

Иногда, редко-редко, юность отзывается. Однажды я встретил солидного, с брюшком, мужчину в пыжиковой шапке.

— Чума, это ты? — бросился я к нему.

— Я не Чума, а Юрий Чумаков, а вы кто?

Он меня не узнал. Зато я узнал, что он стал зубным техником, женат и живет в Москве. Мы были почти коллеги, я по иронии судьбы врач, но мы не поняли друг друга. Я, запоздалый романтик, только начинал бродяжничать, он давно забыл о прекрасном прошлом. Да и было ли оно для него прекрасным? Голодные послевоенные годы, школьные двойки и замученная заводской работой мать…

Для одних детство — живой источник, для других — печальная книга, которую хочется забыть. Там, в детстве, начало всех ошибок, всех теперешних неприятностей. Особенно не любят бередить прошлое женщины. Их можно понять — им особенно горько. Что для мужика — неприятность, то для женщины — катастрофа. Но умная природа научила их защищаться. Женщины придумывают себе призрачное счастье, растворяя свои беды в любовниках, в детях или внуках.

Немало людей, которых вообще не интересует их прошлое. Было и прошло — о чем тут говорить?

Я на днях получил письмо от школьного приятеля. Вот у кого было замечательное детство! Интеллигентные родители, книги, в меру спорт и хорошо развитая фантазия. Парень в школьные годы нашел себе кумира, влюбился в Наполеона. Он изучил во всех подробностях его сражения. Конечно же, Бородинское было для него самым интересным: ведь не ясно, за кем осталась победа? Чтобы выяснить это, парень вырезал из картона и раскрасил несколько сотен солдатиков — французских и русских. У тех и других были пушки на лафетах, знамена, конница. Полки пехоты и артиллерия устраивали на полу жаркие сражения. Свистели ядра, рвалась картечь, из засады (из-за буфета) неожиданно вылетал полк улан. Наполеон со свитой с холма (с кухонной табуретки) наблюдал за сражением. Мальчишка в упоении лазил по полу, глаза его горели, он ощущал себя полководцем.

Кем мог стать такой мальчик? Конечно, историком. И он им стал. Сейчас он профессор, заведующий кафедрой в университете. И что же? «Не люблю ни читать письма, ни писать, — говорит он, — во мне начисто атрофирована склонность к эпистолярному жанру».

Как же это? В письмах, даже самых банальных, живая история. Письмо — всегда документ. Историк просто обязан интересоваться письмами современников. Искреннее частное письмо подчас для историка важнее международного договора.

Если историк не любит писем, каков же уровень его проникновения в прошлое?

В детстве человек всем существом живет в своем времени. Оно откладывает на нас несмываемую печать. Вырастает человек, начинает писать письма — читай их, историк! А историк, оказывается, забыл свои детские фантазии, свои чистые восторги. Ему и в голову не приходит, что они связаны со всеми общественными перипетиями, которыми жил народ. На лекциях он повторяет чужие мысли, благо, они многократно проверены и благонадежны. История стала его ремеслом. Детское творчество напрочь исчезло. Ну что ж, бывает и такое.

Меня же с годами детство занимает все больше. Зачем, спрашивается, ехать за тридевять земель лишь для того, чтобы постоять на высоком берегу реки, опустить руки в родник, из которого пил мальчишкой, увидеть старый заколоченный дом, где размещался пионерский отряд… На встречу, даже не с детством, а с его тенью, уходит масса времени и денег. А итог — вот эти, скорее всего, никому не нужные странички.

Впрочем, это не так. Итог — возврат «на круги своя», «возвращение блудного сына». Родные места, как родная мать, успокаивают душу.

Всю жизнь нас волнуют заботы, потребности, ответственность. Но есть и другая тревога: полутоска, неясное беспокойство, неотчетливое желание чего-то иного, нездешнего… Это душа требует пищи. Мы стараемся накормить ее книгами, театром, путешествиями, но этого ей мало. Тревога не утихает. И только возвращение к истокам облегчает душу.

Самая совершенная фигура — круг. Природа требует гармонии, ей хочется замкнуть колечко. Когда нам удается сделать это — душа, наконец, успокаивается.

Встреча с детством — это завершение какого-то важного этапа. Если такая встреча потребовалась, значит, человек начал думать о жизни. Не об отдельных ее моментах, а о жизни в целом, то есть и о смерти.