Когда я читаю эти строчки из рассказа "Фро", я так и вижу своего друга Степана Ивановича Караульнова. Судьба этого человека во многом сходна с героями Платонова и с самим автором. Его душа вечно трепетала от неясной тревоги за страну, которую он защищал на фронте, за будущее близких, за мучающихся от тяжкой работы на заводе женщин, за невозможность всё осмыслить и излить свою тревогу в литературном творчестве. Он, как и Платонов, был чудаком, которого не понимали люди. Чем он, простой шофёр, занимается, что царапает на случайных листочках, почему женщины израненными душами тянутся к нему, почему этот деликатнейший человек может сорваться в бешенстве? Он всегда был горячим, запалённым изнутри, ел, что придётся и, израненный на войне, худой, как скелет, никогда не болел, ибо болезнь считал роскошью, отнимающий у человека время для работы и осмысливания жизни.

Я считал его своим учителем, спорил, приводя привычные банальные доводы, но его вера в светлое будущее страны (увы, связанная с социализмом) не поддавалась критике. Только в конце жизни, в годы перестройки, когда открылись движущие пружины построения "самого справедливого строя на земле", он вынужден был кое в чём согласиться со мной. Платонов до этого поворотного общественного момента не дожил.

Моя книга о Степане "Эксперимент", возможно, путаная, не выдерживающая канонов романа, является памятником другу и Учителю, которым я горжусь. Опорой и надёжным тылом работы над книгой была, как и у Платонова, жена.

Бурная эпоха с её немыслимыми событиями породила творчество писателя Платонова и масштабное мышление простого шофёра. Степан был на двадцать шесть лет моложе Андрея Платоновича, но оба они успели испытать и ужасы коллективизации, и пафос социалистического строительства, и голод, и всеобщую разруху. Последним испытанием для них стала Великая Отечественная война. Оба они были "странниками с обнажённым сердцем", и оба хотели выплеснуть боль души за людские беды. Их литературные дарования несравнимы, но направление пути общее — через духовно-нравственный поиск, через трудовое подвижничество и утопические заблуждения — к людям, к их душе и совести.

Мне же, человеку книжному, остаётся только с благодарностью воспринимать их уроки. 3 июня 2009 г.

По поводу Айболита хочется записать занятные сведения.

Этот доктор не просто выдумка Корнея Ивановича, у него был прообраз — живой врач, который лечил животных. Чуковский познакомился с ним в 1912 году в Вильнюсе. Это был добрейший человек, еврей, по фамилии Шабад. Имя его я, к сожалению, забыл.

Шабад совершенно в духе своего времени выступал против самодержавия, за что отсидел два года в тюрьме. После освобождения отошёл от политики и занимался любимыми животными. Лечил он и людей и прославился в Вильнюсе своей необыкновенной добротой.

Вот откуда взялся этот очаровательный Айболит, вместе с которым выросло уже не одно поколение детей.

На эту тему меня давно терзали сомнения. Дело в том, что я написал несколько очерков, в которых рассказал о некоторых слабостях любимых всеми русских гениев. Хорошо ли я поступил?

Лёва Рыскин, мой старый друг, едва знающий ноты композитор от Бога, подарил мне книжку воспоминаний поэта Льва Друскина. Называется она "Спасённая книга".

В книге есть глава о С.Я.Маршаке, который любил с детства прикованного к постели молодого поэта. Эта глава заставила меня страдать, поставила вопросы, на которые я не нахожу ответа.

Что заставляет писать о человеческих об ошибках и недостатках великих людей? Разве я не восхищаюсь стихами Маяковского, разве не люблю гениальную "Шестую" Чайковского, разве не упивался, читая "Мастера и Маргариту"?

Я путаюсь с ответом. Проще всего, как делают некоторые люди, объяснить это завистью, желанием принизить автора, низвести его до себя. Но это, конечно, не так. Каждого, о ком я пишу, люблю, комплексов, вроде бы, не имею, никому ничего не должен, пишу искренне. И всё же — вечное противоречие: хорошо ли писать об ошибках, промахах, слабостях характера творческих личностей? Обогащает ли бытовая правда читателя? Помогает ли читателю составить более верный образ творческой личности?

Друскин тоже мучается, думая о Самуиле Яковлевиче:

Да, что-то восстаёт и заставляет писать о неблаговидных поступках Маяковского, о жадности к деньгам Чайковского, о позорном отношении Михаила Булгакова к первой жене…

Не зависть, не злость движет пером, а любознательность. О том, кого любишь, хочется знать всё. Хрестоматийный Пушкин даже школьникам не нужен. Мы не перестаём уважать и любить поэта, несмотря на все его грехи. Именно таким он для нас живой. Мне думается, что и я помогаю оживить известных людей, стирая с них блестящий глянец. Допускаю, что широкой публике это не нужно, но литературоведы просто обязаны лезть глубоко. Высокое творчество всегда отмоет слегка испачканные ризы.