Как увядшие цветы?

Разве мое имя не обратится однажды в ничто?

Разве моя слава не развеется на земле?

Но цветы хотя бы цвели! Песни хотя бы звучали!

А как выжить моему сердцу?

Ах, напрасно мы приходим на землю!

Та же навязчивая мысль звучит в этой поэме из Чалько:

Напрасно ты хватаешь свой расцвеченный барабан,

Бросаешь горстями цветы —

Цветы увядают!

Мы тоже поем здесь новую песнь,

И новые цветы

В наших руках.

Пусть наши друзья насладятся цветами!

Пусть развеется грусть нашего сердца!

Пусть никто не поддастся печали,

Пусть ничья мысль не блуждает по земле.

Вот наши цветы и драгоценные песни.

Пусть возрадуются им наши друзья!

Пусть развеется грусть нашего сердца!

О друзья, эта земля нам дана лишь на время.

Придется оставить прекрасные стихи,

Придется оставить прекрасные цветы.

Вот почему я грущу, распевая для солнца:

Придется оставить прекрасные стихи,

Придется оставить прекрасные цветы.

И от этого переходили к выражению эпикурейской философии, которая, судя по всему, была очень распространена в высших слоях ацтекского общества:

О, на землю не вернуться дважды,

О владыки чичимеки!

Будем счастливы!

Разве можно забрать цветы в страну мертвых?

Они нам даны лишь на время.

Истина в том, что мы уходим,

Покидаем цветы, песни и землю.

Истина в том, что мы уходим…

Коль только здесь, на земле,

Существуют цветы и песни,

Да будут они нашим богатством,

Да будут они нашей красой,

Возрадуемся вместе с ними!

Наконец, в поэзии находила отражение величественная мексиканская природа. Один из послов, отправленных Уэшоцинко за помощью к императору Мотекусоме, увидел с высоты гор панораму долины Мехико:

Я поднимаюсь, вот я наверху.

Огромное сине-зеленое озеро,

То тихое, то бурное,

Брызжет пеной, поет среди скал.

…В ярких водах зеленого камня

Мечется, ныряет и кличет

Сияющий лебедь,

Омывая свои великолепные перья.

А когда Солнце заходит;

Солнце, отец наш,

Погружается, в богатые перья одетый,

В урну из драгоценных камней,

В ожерелье из бирюзы,

Среди разноцветных цветов,

Падающих проливным дождем.

Подобные небольшие отрывки едва ли могут создать представление о богатстве этой литературы, дошедшей до нас лишь фрагментарно. Пламенная любовь древних мексиканцев к ораторскому и поэтическому искусству, к музыке и танцам свободно изливалась во время праздников, пиров, бесчисленных церемоний, когда молодые люди в роскошных украшениях танцевали с куртизанками, облаченными в самые красивые наряды, а сановники и сам император участвовали в традиционных танцах. Танец был не только развлечением и даже не только ритуалом, а способом «заслужить» милость богов, «служа им и призывая их всем своим телом».

Ацтекская музыка (от нее не осталось ничего за неимением нотной записи) не располагала богатым выбором средств: всего несколько духовых инструментов — раковина, труба, флейта, свисток, а в основном — ударные: вертикальный барабан ( уэуэтль) и горизонтальный барабан, издающий два звука ( тепонастли).

Музыка в основном задавала ритм для голоса и тела, и прохладными ночами на высокогорном плато, у подножия пирамид, которые неясно высились в темноте, в свете смолистых факелов поющая и танцующая толпа погружалась в коллективный экстаз. Каждый жест, каждая поза соответствовали обрядам и правилам. В сопричастности пения и ритмичных движений под пульсацию барабанов толпа обретала, не выходя за рамки своего долга и даже наоборот, в самих этих рамках, выход для страстей своей порывистой души. Цивилизация самообладания, навязывавшая всем, и в первую очередь элите, строгую дисциплину, мудро предусмотрела для сдерживаемых страстей допустимую разрядку под взглядом богов. Стихи и музыка, ритм и танец, длящийся часами на большой площади священного города, меж красных огней факелов — это было освобождение, на некоторое время дарованное этим бесстрастным людям порядком, который требовал от них стольких усилий.