То, о чем и как писал Виткаций, витало в воздухе. Он принадлежал переломной эпохе и был не одинок в своих прогнозах, его мысль созвучна идеям времени. Все, что есть у Виткевича, есть, в иных сочетаниях, не только у него. Он был основательно образован, сведущ в разных областях. Широта интересов, цепкая память, ассоциативность мышления позволяли Виткевичу, с его острым тренированным умом, буквально перекраивать символическую информацию культуры. Он был наследником многих и не то что не скрывал этого, а напротив — выставлял напоказ — то перечисляя «литературу, использованную при написании» художественных произведений, то отсылая к источникам через речь героев, «читавших» те же книги, что и автор. Некоторых художников, писателей, философов он поминает то и дело, других не называет вовсе, но это не значит, что с ними он не знаком.

Форма сочинений Виткевича отнюдь не «чиста». Цитация у него — поэтический прием, служащий диалогу со множеством текстов, на основе которых создается контрфактура. Он использовал как цитаты, так и «вечные» мифологические матрицы, образные мотивы, давно утратившие авторство, ставшие элементами общекультурного субстрата. Растаскивал на элементы свое и чужое, вводил дискретность как принцип и не заботился о плотной подгонке деталей. Строил почти центонную художественную реальность — метатекст, пересоздающий традицию в ее множественности. Перенимая — оспаривал и преодолевал. Его заимствования интерпретационны, пародийны, мистифицирующи, в них проявляется не столько подобие, сколько отрицание. Денатурализованные знаки переходят у него в стилистические аллюзии, теряют в новом окружении прежнюю ауру. Эклектика становится средством снижения, свидетельствуя об изношенности, неприложимости прежних условностей к новым проблемам.

В литературе, по разным причинам, особенно важны для него Сервантес, Шекспир, Свифт, Гете, Мицкевич, Словацкий, Фредро, Стивенсон, По, Конрад, Бодлер, Метерлинк, Ибсен, Уайльд, Выспянский, Стриндберг. Как художник он был воспитан на Боттичелли и Беклине, чтил Ван-Гога и Гогена (и брал уроки у его ученика Слевинского), много значили для него Сезанн, Матисс, Пикассо, Дерен, Брак. Раннее и сильное влияние на образ мыслей Виткевича оказали Шопенгауэр и Ницше, но близки ему и Бжозовский, и Корнелиус. Труды Фабра по энтомологии стали для него не менее важным эстетическим источником, чем «Золотая Ветвь» Фрэзера, «Пол и характер» Вайнингера или психосоматика Кречмера, ярлыки которой он педантично употреблял для обозначения людских пород. Теория Кречмера, устанавливающая связь между типами характера и строением тела, по словам Виткевича, совершила в нем «форменную революцию» и принципиально изменила его отношение к себе и другим. В пору писания «Наркотиков» и «Единственного выхода» Виткаций считал себя «опикниченным шизотимиком», и в этой ассимиляции выражался диктат истории — как он ее себе представлял. По Виткевичу, спокойные, уверенные в себе, приспособленные пикники, склонные к практицизму, все более вытесняют в масштабах мира нервозных, замкнутых, апатичных шизоидов, способных «метафизически» переживать бытие. Психотипология Кречмера идеально стыковалась с историософскими построениями Виткевича, поэтому писатель пропагандировал ее при каждом удобном случае.

Все это и множество прочего оставило след в его произведениях, при знакомстве с которыми то и дело возникают аналогии с сочинениями старших и младших современников, впитавших те же соки культуры: Джойса, Кафки, Чапека, Хаксли, Шпенглера, Гессе, Хайдеггера, Юнга... У них много перекличек из-за общности эпохи, и у каждого немало совпадений с контекстом творчества предшественников, ровесников и потомков. При чтении Виткевича вам вспомнятся и Гоголь, и Щедрин, и Достоевский...

Родство мира Виткация с русской культурой несомненно, эти связи особенно богаты. Эксцентрика и гротеск его сценических текстов сродни атмосфере пародийных пьес Козьмы Пруткова, поэтического театра Блока и Маяковского. Вдохновляющие импульсы мог дать ему русский театр. Ведь именно в годы, когда он жил в России, плодотворно работали Михаил Чехов, Вахтангов, Таиров с его «театрализацией театра», набирала обороты «биомеханика» Мейерхольда, действовали заумный театр Крученых и карнавальные труппы Евреинова (чьи идеи, впрочем, Виткевич не одобрял, как и метод Станиславского).

Для Виткевича имел серьезное значение контакт с русским изобразительным искусством. Можно уверенно предположить, что он общался с художниками, знал манифесты авангарда. Вполне вероятно, что помимо Кандинского, на которого он прямо ссылается, Виткевич столкнулся с творчеством Врубеля, Филонова, Малевича, Кульбина... Возможно воздействие на него всей русской литературы и философской мысли: от «Слова о полку...» до Чехова, от Аввакума до Гурджиева. Его литературному наследию по разным признакам есть параллели у Андреева и Грина, Белого и Хлебникова, у Замятина, Булгакова и Платонова.

«Самое важное в искусстве — чистота формального порядка», — эти слова Хармса мог бы произнести и Виткевич, столь же люто ненавидевший «объективную видимость». Но что с того? Так ли важно — знал ли он Босха и Арто, читал ли Гомера и Брехта? Он использовал традицию культуры как точку отсчета, давая ей свою проблемно-метафорическую трактовку. Но более всего в его творчестве «цитат» из самой реальности. Он вел свою линию: словно жонглировал знаками, но на самом деле — писал «потрохами», добывая прекрасное и неподдельное из собственной души. Главное сделано им самим.

Тексты Виткация читаются как единство. Авторская личность созидательно проявляет себя в раскрытии всеобщей взаимосвязи (в этом отличие речи Виткевича от децентрализованного, внеличностного постмодернистского полилога). Противник «деструктивной работы шакалов дадаизма и сознательных шарлатанов», он издевался над претенциозными имитациями гениальности, ведущими к «неопсевдокретинизму». Множественная включенность в интертекстуальную ткань — признак самобытности его творчества. Воспринимая полноту времен в их взаимопроникновении как поэтическое настоящее художник восстанавливает целостность мира, демонстрирует его неуничтожимость.

Виткевич без умолку говорил всю жизнь, да только мало кто его слышал и мало кто мог с ним говорить как равный. Говорить ему, в общем, было не с кем. Не из-за его холодности и высокомерия, а из-за ясности и честности его взглядов. Истина — вот все, что его интересовало. С такими странниками мало кому по пути, для большинства предпочтительней ограниченность и компромисс. Что было главным в нем и кем он был на самом деле, становится понятней, если вспомнить, что он преклонялся перед музыкой Бетховена — по этому камертону была настроена его индивидуальность. Ему близка бетховенская мысль о том, что «подлинный художник лишен тщеславия, он слишком хорошо понимает, что искусство беспредельно».