«Лучше кончить в прекрасном безумии, чем в серой, нудной банальности и маразме», — для Виткевича это аксиома, как и для его героев. Философия была для него последним бастионом, единственным выходом, тем, без чего жизнь стала бы невыносима. Мысли о самоубийстве неотступно преследовали его. В начале второй мировой войны сам ход событий «обвинил» его в том, что он больше не годится для этого мира. 18 сентября 1939 года Виткевич перерезал себе вены в лесу под селом Озеры на Полесье. Смерть вернула ему свободу.

По завету своего отца, Виткаций «жил в будущем». Не слишком веря собственным теориям и не видя особого смысла в том, чтобы иметь успех. Его писательство подчинено императиву непрерывного движения — той стихии мысли, которая не всегда хочет выразить себя вовне, обрести бытие для других. Наркотик будущего растворен в кровотоке его творчества, не желающего принимать прекрасную форму, противящегося совершенству. И от этого — особая, терпкая речь Виткевича, одного из отчаянных искателей сути. «I have spoken — остальное дело ваше», — выкрикнул он, убегая в будущее. Наше время признало его своим.

Андрей Базилевский

никотин, алкоголь, кокаин, морфий, эфир, пейотль + Appendix

Поскольку так называемым «свободным творчеством», то бишь так называемым «щебетом птички на ветке», я не смог ничего сделать для общества и народа, я решил после ряда экспериментов публично исповедаться в своих взглядах на наркотики, начиная с самого банального — табака и кончая самым, пожалуй, удивительным — пейотлем (для которого резервирую особое место), — исповедаться, дабы хоть немного помочь силам добра в борьбе с этими ужаснейшими — после нищеты, войны и болезней — врагами человечества. Быть может, и к этой моей работе (из-за специфики тона при произнесении горьких истин) отнесутся юмористически или отрицательно, как и к моей эстетике, философии, сценическим пьесам, с у щ е с т в е н н ы м портретам, прежним композициям и т. п. «свободным творениям». Официально заявляю, что я пишу всерьез, желая сделать наконец нечто непосредственно полезное, а на идиотов и людей бесчестных управы нет, как я имел возможность убедиться в ходе своей достаточно печальной деятельности. Кому-нибудь говорят: «Ты глуп, учись — авось поумнеешь», — ничто не поможет, ибо глупец, как правило, самонадеян, и это, даже если бы он мог поумнеть при усиленной работе, делает для него невозможным выход из замкнутого круга. Скажут мерзавцу: «Нехорошо быть такой сволочью, подумай, исправься», — напрасные речи: мы не понимаем, что большинство подлецов именно сознательно подличают — они знают это за собой и не хотят быть иными, если только в силах эту подловатость пристойно замаскировать. «Можно ли палке п р о с т и т ь, что она — палка?» — говаривал Тадеуш Шимберский, и он был прав.

Когда-то я был fighting man’ом — человеком воинственным par excellence [1] : у меня были идеи, и я хотел за них бороться — но было негде и не с кем. Я отнюдь не изменил своим идеям (Чистая Форма в живописи и в театре, реформа художественной критики), но пришел к убеждению, что они, во всяком случае сегодня, несвоевременны, и может быть, их время вообще уже прошло. Я утверждал еще до войны и выразил это в четвертой части книги «Новые формы в живописи...»: искусство гибнет — это происходит на наших глазах, а потому не имеет значения, будет ли существовать и какова будет художественная критика в моем смысле, то есть формальная. Другое дело если речь идет о литературе не как об искусстве — тут еще есть что сказать, и, возможно, я на эту тему еще выскажусь. В настоящее время я — относительно умиротворенный индивид средних лет, который ни о каких великих подвигах уже не мечтает и хочет лишь как-нибудь дотянуть до конца этой жизни, о которой — по крайней мере до сих пор — я не жалею, несмотря на все поражения и неудачи. Будь что будет. Я только должен подчеркнуть, что данное «сочиненьице» имеет характер в высшей степени личный, а стало быть, в некотором роде посмертный. Это не мания величия и не стремление привлечь к своей персоне (до сих пор никому не нужной) внимание людей, занятых чем-то другим, гораздо более приятным. Но когда пишешь о том, что сам лично пережил, обойти самого себя невозможно. Во всяком случае, здесь будет доступно изложена часть правды обо мне, причем правды, непосредственно полезной для самых широких слоев.

Что все это в сравнении с чудовищными сплетнями, которые обо мне кружат... В этом смысле в нашем обществе, и так исключительно сплетническом и любящем развлечься клеветой, я, похоже, отмечен особой наградой. Несмотря на полное отсутствие мании величия, что я со всей искренностью подчеркиваю, у меня складывается впечатление, что не всякий более или менее известный у нас человек может похвастать такой коллекцией нелепостей и лживых слухов, которые обо мне распускали и распускают. Не буду здесь вдаваться в причины этого явления, но, как я полагаю, известную роль в формировании общей неприязни ко мне сыграло то, что люди без соответствующей квалификации с трудом меня понимают, а во-вторых — то, что я не слишком обращал внимание на мнение общества, из-за чего поступки, которые у других остались бы незамеченными (скажем, целых три рюмки водки, выпитые в каком-нибудь баре), в моем случае вызывали возмущение, несоразмерное их значимости и весьма для меня вредоносное. Но все это неважно.

Итак: сегодня (6 II 1930 г.) я начинаю писать эту книгу в состоянии «К», то есть — курения. Завтра, как всегда, бросаю курить — полагаю, на этот раз окончательно или на очень долгий срок; главу о никотине буду писать по мере отвыкания от сигарет, причем не исключено, что посреди писания я снова закурю, в чем «не замедлю признаться» возможным читателям. Сколько уж раз такое случалось! С никотином я сражаюсь вот уже двадцать восемь лет и, несмотря на частые периоды воздержания (до нескольких недель), так и не смог окончательно его одолеть. Отступление возможно и теперь, невзирая на то, что начата данная работа. Однако близок час, когда полный отказ от табака станет необходимостью, если только не отречься от всяких высших требований к самому себе. Подробней об этом — позднее. Думаю, что написанное в состоянии «НК1» [2] , сиречь некурения, будет довольно убедительно, поскольку, изнывая от тяги к любимому и ненавистному наркотику самого низшего, пожалуй, разряда (проклятье индейцам и тем, кто эту гадость к нам занес), я сумею лучше проанализировать соблазны, подстерегающие закоренелого курильщика, и найду способ устоять перед ними благодаря воспоминаниям об отвратительном самочувствии (часто маскируемом перед собой и другими) при возвращении к этому свинскому, бесплодному, отупляющему яду. Как раз недавно я не курил четыре дня (а как известно, второй день хуже всего, на третий начинается улучшение) — и вот те на: «трах!» — закурил опять (механизм этого факта проанализирую позднее), «бух!» — все сначала. Конечно, я не выдержал и нынче утром закурил — просто чтобы посмотреть, как оно там все выглядит в состоянии «К». Не то чтоб я «прямо уж» не мог выдержать, а только так: еще раз взглянуть на мир с «той стороны» (упадка, отупения, апатии и т. п.), но уж потом определенно — «шлюс». Так объясняешь себе эти дела. Нет — хуже всего слабость. Durchhalten! [3] — а как, об этом я напишу в главке о никотине. Я закурил — прискорбный факт (собственно, кому какое дело, но ведь речь-то — о тысячах, о миллионах других — угоревших, обалдевших, раскисших) — и продолжаю писать это предисловие в состоянии полного помрачения. А ведь хотел углубиться в свой новый философский труд (весьма рискованная затея; еще не знаю, что из нее выйдет), но это оказалось абсолютно невозможным: тупость, отсутствие того, что д-р мат. Стефан Гласс называет «igriwost’ uma», невозможность хоть как-нибудь сосредоточиться. Это лишь часть моих признаний — все будет в «деталях» описано позднее. За предисловие я взялся от отчаяния, будучи не в силах из-за отравления никотином заняться чем-нибудь получше, желая наконец начать это «сочиненьице» и тем самым оправдать перед собой собственное существование. Но разве у всякого «творчества» — не те же истоки?

Возвращаясь к общественному мнению: я был и остаюсь заядлым курильщиком, который вот уже двадцать восемь лет героически борется с ужасающей привычкой. До известной степени и в о п р е д е л е н н ы е п е р и о д ы меня можно счесть горьким пьяницей, если таковым (различны стандарты — образцы) признать того, кто напивается в среднем раз в неделю, а потом не пьет месяц, а то и больше, того, с кем лишь однажды в жизни случился пятидневный запой (по случаю театральной премьеры — обстоятельство весьма смягчающее), а сверх того — не более десятка трехдневок, того, кто сроду не хлестал водяру поутру за бритьем. Но никогда в жизни я не был кокаинистом — это я отрицаю категорически, несмотря на то, что для многих извращенных кретинов и это мое заявление может послужить доводом именно «за», а не «против» [4] .

Если на протяжении десяти лет меня можно было бы назвать «воскресным пьяницей» («Wochens"aufer» [5] ), то для периода в три года я предложил бы название «Quartalkokainist» [6] , да и то с большой натяжкой. Дважды в жизни я принял кокаин на трезвую голову, но тут же постарался эту гадость запить. Прочие случаи приема этого зелья (а я их никогда не скрывал, подписывая рисунки, сделанные в этом состоянии, соответствующей маркой «Co») всегда сочетались с крупными попойками «`a la mani`ere Russe» [7] . Я никогда не был ни морфинистом, поскольку у меня идиосинкразия на это снадобье (раз в жизни я получил минимальный укол и чуть не помер), ни эфироманом, из-за какого-то недоверия к эфиру, хотя пару раз я его пробовал: с водкой и вдыхая пары. Рисунки действительно были довольно интересны, при вдыхании возникало чувство, что мир и тело исчезают, а потом — ощущение «метафизического одиночества в пустыне пространства», забавно, но это меня как-то никогда не впечатляло. Иного мнения держится д-р Дезидерий Прокопович — он напишет для сего «трактатика» раздел об эфире. А оккультист и многолетний отъявленный морфинист Богдан Филиповский займется своим любимым зельем, при мысли о котором меня просто мороз по коже продирает — такую жуть я вынес в Петербурге, когда часа четыре боролся со смертью в тошноте и замирании сердца.