Разумеется, лучше всего для такого эксперимента подошел бы сын. Но Изя вследствие какой-то странной слабости и заранее сданных позиций как назло хотел иметь дочку, несмотря на то что в этом он никогда бы не признался — существенным, закорененным в глубинах подсознания поводом здесь, кажется, были какие-то неопределенные эротические чувства к этой никогда не существовавшей дочери. Будучи в жизненном плане существом более слабым, чем жена, он заранее капитулировал. И не ведал того, что именно эта слабость принесет ему победу. Сколь удивительны все эти психические битвы — собственно говоря, неизвестно, что в них сила, а что слабость — разумеется, не в вульгарном половом противоборстве, а на высших уровнях духа, где царили принципы жизни, часто совершенно опровергающие принципы низших уровней, а далее — сама мировоззренческая магма, которой как раз и не хватает польской интеллигенции, даже той, что находится на сравнительно высоких ступенях. За это когда-то безуспешно боролся Станислав Бжозовский, который, несмотря на свою напичканность чужими идеями и постоянные цитирования, был единственным настоящим польским мыслителем нашего времени. Подписаться на новое издание его полностью разошедшихся работ нашлось 40 (сорок) желающих. Позор — как тут можно тешиться мелкими оптимизмиками — по башке надо лупить эту сволочь, да некому это сделать. Позор.

По теории Маурина, возможны еще такие варианты (интересно, что получится): выходит женщина замуж по любви — по крайней мере, ей так поначалу кажется — сын(-овья); разочаровывается — пошли дочери. Выходит замуж равнодушно или против воли, затем втягивается и проникается уважением к мужу, и тогда после дочерей рождаются сыновья — в той мере, в какой женщина попадает под обаяние и моральное превосходство недооцененного поначалу мужчины. Справедливость этой теории каждый может проверить, если внимательно понаблюдает за какой-нибудь знакомой «супружеской четой» (бррр...).

В дверь постучались (какой шик!) — обед подан. Они перешли в столовый зальчик, отряхиваясь, как пара каких-нибудь птиц. На обеде должен был присутствовать Марцелий. Так хотел Изидор, чтобы, как ужасно он выразился по-русски, «obformit’» их странные отношения и тем самым в зародыше убить язвительность отдельнных проблем. Марцелий мог видеться с Русталкой, но только в его, Изидора, присутствии. В противном случае — вон или даже — пуля в лоб. Таков был договор.

Бывший Русталкин любовник опаздывал. Нельзя требовать пунктуальности от хронического кокаиниста. Русталка, что ни говори, в конечном счете брошенная Марцелием (после попытки расстаться на полгода, во время которой она была должна морально изменять ему с Изидором), была довольна, что может принять его в своей собственной крепости, под защитой «постороннего мужчины», к тому же — его друга. Такая маленькая женская пакость, которыми переполнены души дам. Ничего, в этих условиях могло быть во сто крат хуже.

К столу они сели вдвоем, и уже за томатно-рисовым супом начался принципиальный разговор о религии. Изидору было недостаточно простой веротерпимости — он хотел уничтожить саму религиозность Русталки, привить ей основы нарождающейся системы — такой в отношении ее была непроизвольная направленность вектора его внутренних сил. Сколько бы раз ни решался он не делать этого, слова, помимо его воли, сами выстраивались в ряды и выползали из его ротовой полости, как бы сильно сознательная воля ни сжимала его челюсти. Такой тип поведения чрезвычайно распространен: сознание себя — подсознание себя, и мы считаемся такими, какими хотели бы быть в сознании, — забываем даже самые яркие наши поступки и высказывания с легкостью необыкновенной, а после не знаем (невинны аки пташки), что валом покатила и свершила свое дело в окружающем мире какая-нибудь моровая гадость. И еще удивляемся, когда люди потом иначе реагируют на наши сознательные благородные выступления: они лучше нас знают и помнят, каковы мы. Вот почему все должны читать «K"orperbau und Charakter» Кречмера (в нем источник общего знания о себе и о других абсолютно для всех типов), но прежде всего ничего не скрывать от самих себя. А в этом мы непревзойденные мастера, и мастерство прямо пропорционально уровню интеллигентности.

Служанка Рузя (Русталка позвала ее странным голосом, таким, который «половым острием» пробивал внутренности Изидора, возбуждая его в то же время своей, как он сложно выражался, «аристократичной вульгарностью» — он вообще любил оперировать противоречиями) с удивлением прислушивалась к диалектическому поединку молодоженов и делала хотя и безобидные, но далеко идущие выводы.

Откуда-то издали слышалась стрельба — снова МЗФ-овцы пошли штурмом на арсеналы ДТ-еков. Ничего — ПЗП такое учреждение, которое абсолютно необходимо при любом режиме: ничто не сломит Пэ-Зэ-Пэпа. И не такие битвы бывали, а что осталось: государственность к а к т а к о в а я, доведенная до вершин, как необходимый аппарат для осуществления действий в условиях любого общественного строя (профсоюзы в смысле самоуправляющейся организации рабочих, разумеется, исключались), и форсированное интеллектуальное развитие всех функционеров, подбираемых после самых тщательных отсевов и процеживаний людей, — таковы были две директивные линии деятельности этого поистине демонического учреждения. Только на этой основе, в соответствии со своими умственными данными могли плодотворно работать в рамках этого безобразного новообразования герои нашего рассказа. В убежденности, что ПЗП является чем-то абсолютно непотопляемым, Изидор с аппетитом приступил к первому домашнему «обедику». Контраст между «променадными» мыслями и тем, что происходило в данный момент, был велик. Но если человек занимается философией, пусть даже по-дилетантски и без соответствующего профессионального руководства, он легко может перебросить шаткий мостик между «странными мыслями» и самой что ни на есть обыденной действительностью — шаткий-то он шаткий (что-то вроде тибетских мостов, от одной только мысли о которых у человека, имеющего легкое «vertige» [146] , все кишки встают дыбом), и все же. «Ну и пусь, ну и пусь», — как говаривал один умный горец из Закопане.

Изидор хорошо знал, что за бред представляли из себя разговоры неучей и гиперлентяев (из тех, кого передергивает от одного только слова «серьезная книга») о том, что «философия есть нечто сухое и лишающее действительность красоты». Ему еще никогда не удавалось так глубоко прочувствовать ложность данного утверждения, как в эту минуту, когда жизнь его и ход его мыслей понеслись по единому руслу в совершенном, как ему казалось, согласии.

Чуть ли не с детства он полагал супружество самой большой опасностью своей жизни. Он ненавидел эту институцию, панически боялся ее и все-таки обязан был в нее попасть. Она была для него символом филистерства, «лежебокства», рабства, моральной грязи и ханжества: «l’'echange des mauvais odeurs la nuit et des mauvais humeurs le jour» [147] , как сказал некий, видимо, весьма недалекий француз. Будучи 17-летним мальчиком, Изя уже написал стихотворение, начинающееся словами:

и заканчивающееся фразой:

Середины он, к сожалению, не помнил. Стихотворение называлось «К будущей жене». И все же он д о л ж е н был жениться. Даже к самым стойким холостякам, когда им где-то около сорока, приходит та роковая минута, когда тоска (кстати, отвратительная в этой форме) по материнской опеке и страх перед одинокой старостью, в сочетании с эротической леностью и стремлением к филистерскому уюту, в результате выливаются в приступ супружеского безумия, кончающийся соединением с первой встречной свежей девочкой или обустройством некоего долговременного и только на привычке держащегося союза. Иногда это удается, если из супружества после некоторого количества лет возникает истинная духовная дружба, опирающаяся на существенную жизненную привязанность и заботу друг о друге на фоне обоюдно предоставляемой эротической свободы. Даже самый либеральный из мужчин будет считать свое право «ухлестывать» священным и откажет, исходя из ложных амбиций и чувства давно сдохшей мужской чести, в том же самом праве своей бедной жене. Другое дело, если есть дети. Но при наличии доброй воли можно утрясти и это. Для детей она — эта относительная «аморальность» поведения матери — даже лучше, чем постоянный конфликт и скандал в доме, отравляющий каждое мгновение и заставляющий ребенка превращаться в судью отношений между родителями. Это тот высший идеал, к которому можно стремиться в самых смелых мечтах о положительном устройстве супружества в его сегодняшней форме.

Остальное — миф. Все прочее — лишь хорошо замаскированная для удобства ложь или же сознательное посвящение себя вдвоем или кого-нибудь одного высшим целям: ребенку, обществу, науке, искусству, государству и черт знает чему там еще. Конечно, мужчине труднее решиться на отказ от амбиций самца, неизвестно почему оскорбленного тем, что его ближайшая подруга получает удовольствие с кем-то другим, в то время как он, ее благоверный властелин, не может доставить наслаждение ни ей, ни себе в ее обществе. Ситуация обостряется тем, что, как ни крути, самое простенькое «ухлестывание», которое не нанесло бы никакого ущерба любви мужчины, женщины переживают гораздо глубже и основательнее: наслаждение, полученное ею от другого лингама, приданного ему инструментария и связанной с ними души чужого амбала, ее изменяет больше в духовном отношении. Известны случаи, когда прикосновение чьей-нибудь побалуйки совершенно меняло мировоззрение данного лица, его пристрастия, качества ощущений — причем либо вверх, либо вниз — то есть совершенно безразлично — все зависит от «ментальности» этого самца. Суждения претерпевают молниеносное изменение: то, что было гениально, ибо было сделано первым доставившим удовольствие, становится полнейшей чепухой в результате вывода о том, что его «духовный» соперник лучше умеет лизать с правой стороны. «Вот так-то оно, господа мои хорошие», — как говаривал тот самый умный горец. Да, так, и незачем предъявлять претензии этим существам, без которых, однако, жизнь была бы чертовски скучной, — это их сущность, без этого они не были бы тем, что они есть, были бы неинтересны, невыносимы.