Шрифт:
И вот, толстяк, вышло так, что я не зря подозревала Солнце. За вечную жизнь я заплатила тем, что стала на Небесах рабыней. За то, что я трусливо бежала от Смерти, меня наказали укусами священных змей. Меня кусали каждый день, и через пятнадцать лет во мне накопилось столько яда, что уже ничего не было страшно. А к концу тысячелетия я так устала от рабской доли, что снова стала молиться Ему.
Я вышла к реке при свете луны, и разорвала одежды, и обнажила перед Ним грудь, я преклонила колена и стала молить Его прийти и забрать меня. Я выла и целовала грязь. Как я жаждала Его белоснежных зубов!
Но Он не явился за мной.
А Владыка Солнца отправил меня странствовать по свету, вести дела с ворами и убийцами, предсказывать будущее глупым смертным. — Амонет отхлебнула еще шампанского. — Потому как оказалось, что Владыка Солнца на самом деле и есть сам Черт. Без рогов и без хвоста, конечно; лицом Он похож на красавца священника. Но это Он, лукавый.
А я так устала, толстяк, так устала на Него работать. Ничего не меняется, все неважно. Солнце встает каждый день, а я открываю глаза и ненавижу солнце за то, что оно встает, и ненавижу колеса, которые вертятся, и лошадей, которые тащат повозки вперед. А больше всех я ненавижу Его: ведь Он владеет целым миром, а мне отказывает в Своих объятиях.
И она умолкла, поверх костра уставившись в ночную тьму.
Голеску не сразу сообразил, что рассказ закончился, он слишком увлекся, представляя себе, как Амонет бежит по берегу Нила с обнаженной грудью. Однако Голеску встряхнулся, собрался с мыслями, поместил всю историю в рубрику «Затейливая метафора» и попытался вернуться к делам реального мира.
— Так вот что касается Черта, моя сладкая, и всех тех воров и убийц, — сказал он, когда Амонет запихнула в рот еще горсть шоколадных конфет, — что приносят тебе краденый товар. Ты сбываешь его Черту?
Амонет не ответила — она жевала и глядела в огонь.
— Что будет, если ты не довезешь товар до Него? — допытывался Голеску. — К примеру, спрячешь где-нибудь и продашь сама?
— Зачем? — отозвалась Амонет.
— Чтобы разбогатеть! — воскликнул Голеску, начиная жалеть, что так сильно накачал ее шампанским. — Чтобы не жить в нищете и несчастии!
Амонет снова расхохоталась — словно трескающийся лед.
— Деньги ничего не меняют, — сказала она. — Ни для меня, ни для тебя.
— А где он живет, этот твой метафорический Черт? — спросил Голеску. — В Бухаресте? В Кронштадте? [41] Хочешь, я поговорю с ним от твоего имени, а? Немножко припугну? Подниму вопрос о пересмотре условий контракта? Я это умею, моя сладкая. Почему бы мне не поговорить с ним как мужчине с мужчиной?
Это вызвало у Амонет такой взрыв жуткого смеха, что она даже уронила коробку.
— И почему бы нам с тобой не извлечь настоящую выгоду из талантов нашего драгоценного крошки Эмиля? — продолжал Голеску. — Какие-нибудь фокусы с цифрами, а? И можно открыть побочное производство любовных напитков, средств от облысения. Мне тут одна птичка напела, что так можно заработать целое состояние, — добавил он с хитрой ухмылкой.
41
Кронштадт — старое немецкое название города Брашова.
Смех Амонет оборвался. Верхняя губа поднялась, обнажив зубы.
— Я тебе сказала — нет. Эмиль — тайна.
— И от кого же, мадам, мы его прячем? — поинтересовался Голеску.
Амонет только покачала головой. Потом пошарила в пыли, отыскала коробку и вытащила из нее последние конфетки.
— Он найдет, — пробормотала она, ни к кому не обращаясь. — И заберет его у меня. Несправедливо. Его нашла я. Жалкий недоумок — рыщет под холмами. Высматривает ведьмины круги. Поверил в сказки! А надо было все это время искать в лечебницах! Враг говорит: вот, смотрите, мадам, у нас есть маленький гений, который считает себя упырем. И я его увидела — и сразу узнала: большие глаза, большая голова, и я поняла, чья кровь течет в его жилах. Священный грааль Эгея, но нашла его я. С какой стати мне его отдавать? Если уж кто-то и может отыскать лазейку, так это он…
«Опять эти чертовы метафоры», — подумал Голеску.
— Кто такой Эгей? — спросил он, — Это настоящее имя твоего Черта?
— Ха! Он, конечно, спит и видит… меньшее из двух дьяволов… — Дальше она залопотала что-то невразумительное.
Хотя нет — прислушавшись, Голеску уловил слоги, которые шипели и скользили, слагаясь в слова неведомого наречия.
«Еще чуть-чуть — и она просто свалится!» — осенило Голеску.
— Пойдем, моя прелестница, уже поздно, — проворковал он своим самым соблазнительным голосом. — Пора в постельку.
Он притянул Амонет поближе, на ощупь выискивая ходы в ее одежде.
И вдруг оказалось, что он лежит на спине, а над ним парит призрак. Пламенные очи и клыки, черная тень — то ли плащ, то ли крылья, смертоносные когти, занесенные для удара. Он еще успел услышать пронзительный вопль, а потом раздался взрыв, и бархатная чернота разлетелась искрами.
Открыв глаза, Голеску увидел предрассветную мглу, тусклую синеву, уже лишенную звезд. Он сел, морщась от боли. Одежда вымокла от росы, в голове гудело, и он никак не мог сфокусировать взгляд.