— Можно подумать, я военную тайну выпытывал, — ворчал себе под нос Голеску, плетясь прочь с ароматной плиткой весом полфунта, завернутой в вощеную бумажку. — Пфуй! Голеску, непростительное расточительство тратить талант на подобные глупости! Кто ты такой, мальчик на побегушках, что ли?

Вернувшись в лагерь за городом, он не получил ничего похожего на благодарность, которую ожидал. Амонет выхватила у него из рук сумку и тут же начала в ней рыться, а он стоял рядом, переминаясь на натруженных ногах. Амонет вытащила шоколад и уставилась на него. Она еле заметно дрожала, и ноздри ее раздувались. Голеску подумал, что от этого она стала до странности похожа на лошадь.

— Я так понимаю, ужина вы мне не приготовили? — поинтересовался он.

Амонет вздрогнула и повернулась к нему с таким выражением лица, словно он попросил у нее жареного младенца под соусом из каперсов. [42]

— Нет! Возвращайтесь в Кронштадт. Купите себе что-нибудь в трактире. И вообще заночуйте там. Я не хочу видеть вас два дня, понятно? Возвращайтесь на третий день на рассвете.

— Ясно, — оскорбленно буркнул Голеску. — Но в таком случае я должен забрать свои вещи и сбережения, не так ли? Не то что я вам не доверяю, конечно, но…

В ответ Амонет лишь повернулась и исчезла в повозке, прижимая сумку к груди.

Однако, когда Голеску собрал узелок и зашагал прочь, на душе у него потеплело. Деньги, смена одежды и полное отсутствие интереса полиции!

Он не особенно беспокоился, что в его отсутствие Амонет решит уехать. У тех, кто кормится на дороге, не так уж много мест, где можно промышлять, а Голеску был в числе этих людей достаточно долго, чтобы изучить все ярмарки и цирки, которые они объезжали из года в год. Нужно всего-навсего следовать за кибитками, и рано или поздно он снова наткнется на Амонет. Если, конечно, она не оставит кочевую жизнь и не осядет где-нибудь; тогда найти ее будет не легче, чем яйцо в пургу. Или пузырек чернил в угольной яме. Или… подобными похожими непохожестями Голеску развлекался добрую милю.

Вернувшись в Кронштадт в сумерках, Голеску задержался у низкой темной двери. На то, что за ней находится трактир, не было ни малейшего намека, однако оттуда тянулся густой запах вина и браги, который говорил сам за себя, и весьма красноречиво. Голеску пригнулся, вошел и, едва его глаза привыкли к темноте, различил стойку, бочонки, столы в темных углах — все, что и ожидал увидеть.

— Стаканчик шнапсу, любезный, — бросил он понурому трактирщику.

За столиками сидели тихие пьяные, кто-то косился на него с некоторым подозрением, остальным было все равно. Кое-кто, казалось, и вовсе умер, ссутулившись над стаканом. Разговаривали только два погонщика скота у стойки. Голеску бодро улыбнулся ближайшему и, шлепнув по стойке монеткой, понес свой шнапс к свободному столику.

— Везде его обыскались, — сказал в это время один из погонщиков. — Продавал это зелье, из-за которого куры вроде должны были хорошие яйца нести.

— Убили кого? — спросил второй погонщик.

— Да не слыхал вроде, а тех почти всех постреляли…

Голеску как можно тише приподнялся и переставил табуретку так, чтобы сидеть к стойке спиной. Он поднес стакан к губам и, осмотревшись, наткнулся на взгляд человека, затаившегося в темном углу.

— За ваше крепчайшее здоровье, — произнес Голеску и выпил.

— А что это у тебя в узелке? — спросил тот, кто сидел в углу.

— Ах, сударь, мамаша послала меня за хлебушком, — ухмыльнулся Голеску.

Незнакомец поднялся и подошел поближе. Голеску невольно отпрянул. Незнакомец не обратил на это внимания и уселся за его столик.

Это оказался худой старик в потертом и порыжевшем черном сюртуке, застегнутом до самого горла. Незнакомец был лыс, с изможденным восковым лицом, и от него попахивало; но взгляд у него остался устрашающе пронзительным. Глаза сверкали, словно жемчужины, — белые, как у слепца.

— Ездишь с Вещей египтянкой, да? — спросил старик.

— Это еще кто? — поинтересовался Голеску, опуская стакан на стол.

Старик насмешливо покривился.

— Я знал ее, — ответил он. — Мадам Амонет. Тоже с ней ездил. Видел тебя на ярмарке в Аргезе — ты возле ее повозки ошивался. Говоришь за нее с чиновниками и на посылках бегаешь да? Я за тобой следил.

— Вы перепутали меня с каким-то другим видным мужчиной, — отрезал Голеску.

— Пф! — Старик отмахнулся. — Я тоже на нее работал. У нее всегда есть раб, который повинуется каждому ее слову. Свято место пусто не бывает.

— Друг мой, я никому не повинуюсь, — заявил Голеску, однако ощутил занятный укол ревности. — Она всего лишь бедная слабая женщина, не так ли?

Старик расхохотался. При этом он поскрипывал.

— Скажи, она по-прежнему скупает краденое для Черта?

— А кто Он такой, этот Черт? — спросил Голеску, отодвигаясь и стараясь выглядеть как можно беспечнее.