— Ее хозяин. Я Его видел. Однажды. — Старик рассеянно поднял руку и прихлопнул муху, которая села ему на щеку. — Солдаты разграбили мечеть, утащили большой золотой светильник. Она заплатила наличными. Он был не тяжелый, но, сам понимаешь, неудобный такой. И когда мы подъехали к Тойфельбергу разгружаться, она мне велела помочь ей отнести светильник, чтобы всякие художества не поломать. Вот тогда я Его и увидел, Черта этого. Ждал возле своих длинных повозок. Был похож на богатого саксонца.

— Извините, друг мой, я не понимаю, о чем вы, — сказал Голеску. А потом набрал побольше воздуху и выпалил: — Хотя лично я слышал о главаре воров, который, вероятно, в определенных кругах известен под кличкой Черт. Я прав? Это просто могущественный человек, которому достаточно пальцем пошевелить, и подкупленные чиновники кинутся выполнять его повеления? И богатства стекаются к нему сами собой?

Старик снова заскрипел.

— Думаешь, ты вычислил его? — проговорил он. — И еще думаешь, ему в банде не хватает языкастого парня, да?

Голеску от неожиданности онемел и только глаза вытаращил. Он снова приложился к стакану.

— Вы что, мысли читаете?

— Да я был такой же глупец, — сказал старик и для пущей убедительности стукнул по столу, хотя стук его руки был не громче, чем от снятой перчатки. — Думал, разбогатею в два счета. А она проложит мне путь наверх. Я и представления не имел, кто она на самом деле.

— А кто она, дедуля? — поинтересовался Голеску, многозначительно подмигнув трактирщику.

Тот вздрогнул и отвел взгляд. Старик, не обратив на это внимания или действительно не заметив, подался вперед и зашептал:

— По белу свету ходят-бродят стригои. Можешь не верить, можешь смеяться, но они и правда существуют! Души им ни к чему. Им подавай красивые вещи. И если где-то война, они вьются кругом, словно мухи, и таскают трофеи. Если в каком-то доме вот-вот случится пожар и ему суждено сгореть дотла, они про это уже знают — заранее принимаются шнырять по улице, а глазища так и сверкают! Дожидаются ночи, чтобы пробраться внутрь и утащить картины, резные украшения, книги, все дорогое и редкое, и успевают до пожара. Иногда и детей уводят. Так вот она из таких. Только она устала и обленилась. Скупает у воров, вместо того чтобы самой потрудиться. А Черту все равно. Забирает, что она Ему приносит, и дело с концом. А она тогда снова начинает ездить по кругу от ярмарки к ярмарке, и даже убийцы крестятся, когда на них падает ее тень, но все равно носят ей красивые штуковины. Так ведь?

— Что вам надо, дедуля? — спросил Голеску.

— Ее тайну! — ответил старик. — Я тебе расскажу, что это, ты его украдешь и принесешь сюда, и мы его разделим. Хочешь вечную молодость, а?

— Было бы славно, — сказал Голеску, — но ее не бывает.

— Тогда ты не знаешь Вещую египтянку! — Старик оскалился, словно череп. — Когда она делала себе Черное Зелье, я всегда подсматривал в щелочку! У нее по-прежнему есть маленький такой футлярчик для мумии, а внутри всякие порошки?

— Да, — кивнул Голеску, которого от изумления одолела правдивость.

— Так вот как она его делает, — продолжал старик. — Кладет чуточку того, щепотку сего, растирает все в ступке, и хотя я подсматривал за ней много лет, но так и не знаю, что именно она туда кладет и по скольку чего нужно. Винный спирт, да, и еще всякие странности — мышьяк и краску! А потом пьет, и плачет, и кричит, будто умирает. Только она не умирает, а, наоборот, живет и живет. Я все глядел да подсматривал, как она живет, и не заметил, что моя-то жизнь прошла! Столько раз мог сбежать от нее — а все оставался, век растратил зря, потому что думал, будто смогу разгадать ее тайну. А однажды ночью она меня подловила и прокляла. Я сбежал. И много лет прятался. Сейчас она меня уже забыла. Но когда я увидел ее в Аргезе и тебя при ней, я подумал: он мне поможет. Так вот! Выведай, что у нее в этом Черном Зелье, и скажи мне. А я с тобой поделюсь. Будем жить вечно и разбогатеем, как цари.

— Неужели я предам женщину, которую люблю?! — возмутился Голеску. — И я должен поверить подобным россказням просто потому, что…

Старик, пребывающий в состоянии крайнего возбуждения, не сразу осознал смысл слов Голеску. Затем окинул его презрительным взглядом.

— Так ты ее любишь? Вещую египтянку? Значит, я распинался перед полоумным.

Старик резко встал. Голеску примирительно протянул руку.

— Ладно, ладно, дедуля, я же не говорю, что не верю вам, но вы сами понимаете, история-то та еще. Где же доказательства?

— Да пошел ты, — ответил старик, отходя от стола.

— Сколько вы у нее пробыли? — спросил Голеску, приподнимаясь, чтобы последовать за ним.

— Она выкупила меня из сиротского приюта в Тимишоаре, — сказал старик, оборачиваясь со зловещей улыбкой. — Мне было десять лет.

Голеску плюхнулся на табурет, глядя, как старик исчезает в ночи.

Пораскинув мозгами, он одним глотком допил шнапс и вскочил, чтобы догнать старика. Выбежав на улицу, он осмотрелся. Над крышами только что взошла полная луна, и в ее свете все было видно, как днем, хотя тени оставались черными и бездонными. Где-то вдали завыла собака. То есть вой был похож на собачий. А старик как сквозь землю провалился.