Я много писал Сахарову в Горький. Почти каждый раз, когда ехала Елена Георгиевна, передавал с ней «отчет» о московских и прочих событиях, а ездила она за четыре с лишним года 60–70 раз. После прочтения эти записки сжигались, о чем мне недавно с сожалением сказала Елена Георгиевна. Но выхода не было, т. к. документы А.Д. имели тенденцию перекочевывать в КГБ (вместе с сумками), а писал я все, что хотел, открытым текстом, и они не хотели ставить меня под удар. «Голубиной» почтой пользовался не только я. Много писал Андрею Дмитриевичу друг семьи Сахаровых математик Леонид Литинский, и у него есть немало ответных писем.

В конце приведенного выше письма Андрей Дмитриевич пишет: "К счастью, будущее непредсказуемо, а также (в силу квантовых эффектов) — и не определено". Он много раз повторяет эту идею — и в различных выступлениях, и в «Воспоминаниях». По-моему это очень глубокая мысль, суть которой, мне кажется, можно также выразить словами: "Жизнь — это перманентная ситуация „Шредингеровского кота"". Только исход «опыта» (и в личной судьбе, и шире) зависит в данном случае не от поведения «глупого» электрона, а от "принятия решения" "наблюдателем"- от его свободы воли. (В применении к современной истории в связи с общественной деятельностью Сахарова, я довольно подробно развил эту философию в [2], с.231, и в [9], и здесь не буду повторяться.) Почему, как пишет А.Д., "к счастью", что будущее непредсказуемо? Потому что в мире фатализма жить не только неинтересно, там просто нет жизни с ее основным свойством: свободой выбора и ответственностью за этот выбор.

Аресты, обыски, допросы — основное, что происходило с правозащитниками в то время. Целенаправленно создавали мертвую зону и вокруг Елены Георгиевны. Сама она пока еще могла ездить, но обыск в поезде 7 декабря 1982 г. был, очевидно, прелюдией к возбуждению через полтора года против нее уголовного дела. Здесь наглядно видно, как все это трудно и небыстро шло у КГБ, а значит, имело смысл бороться. Именно об этом приведенное в Пpиложении III Письмо Сахарова советским ученым. Андpей Дмитpиевич все это понимал, но коллеги молчали. Это молчание, в сущности, и было той петлей, которая довела потом до мучительных голодовок.

Меня, Марию Гавриловну, Леню Литинского, некоторых других друзей Сахаровых не арестовали, но открыто выступать мы не могли. Против Марии Гавриловны, по-видимому, было уже возбуждено уголовное дело, только ему пока не давали ход. Насколько все мы были "под колпаком" и как все в этом мире взаимосвязано, показывает следующий, в сущности, сюрреалистический эпизод — впрочем, не более странный, чем вся наша жизнь.

9 декабря (1982 г.) позвонила Мария Гавриловна и попросила повидаться. Встретились в метро. Она показала проект «информации» (конечно, теперь уже анонимной) о положении Сахарова- о том, что он лишен врачебной помощи, что Академия бездействует, что в этих условиях любой сердечный приступ может оказаться смертельным. В общем, беспокоились мы, старались сделать хоть какую-то волну. Мария Гавриловна просила меня посмотреть текст на предмет редактуры. Мы стояли в метро, держали листочки в руках. Она, правда, сказала, что за ней «хвост», но я ИХ не вижу. Обсудили и разошлись. Это было днем. Вечером участковый милиционер приносит мне повестку — просьба на следующий день в три часа прийти в опорный пункт милиции. Прихожу. Там меня ждет тот самый товарищ из Главной приемной, который весной 1982 года с нами всеми беседовал. "Борис Львович, у нас есть данные, что вы начали забывать то условие, которое мы вам поставили полгода назад, — не заниматься антисоветской деятельностью". Я изобразил недоумение, хотя ясно было, что гора пришла к Магомету (опорный пункт рядом с моим домом) из-за вчерашней встречи в метро с Марией Гавриловной. По поводу моей июньской жалобы Брежневу сотрудник сказал: "Ваша жена нас неправильно поняла. Помогайте жене, вы понимаете кого, носите сумки, общайтесь с ним самим по науке. Но разное бывает общение и не надо вместе делать „бомбочек"". Он подчеркнул, что это метафора, и повторил предупреждение "не заниматься", "не подписывать", "не вынуждайте нас" и т. п. Это, конечно, была профилактика — ведь они же не знали, что я не собирался ту бумажку подписывать. Через несколько лет, когда я рассказал эту историю Андрею Дмитриевичу, он сказал: "Забота о человеке". Вот что значила для меня тогда помощь зарубежных коллег. Не хотели органы меня трогать, не нужен им был международный скандал. Но и бездействовать в случае моего "плохого поведения" они, по-видимому, тоже не могли. Служба есть служба. И боевую задачу — чтобы все было тихо — надо было выполнять. Одним словом, у всех свои трудности. Получилось так, что как раз в те полтора часа, что я провел в милиции, позвонил из Израиля Дима Рогинский. Не боясь повториться, скажу снова, что невозможно переоценить значение этого внимания и этих звонков.

Перенесемся годом раньше. С 22 ноября по 8 декабря 1981 года Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна проводили голодовку, в результате которой КГБ понесло принципиально важное поражение в вопросе с выездом в США Лизы Алексеевой. Здесь нет возможности описывать те события подробно [19] , хотя каждый из тех трагических дней до сих пор перед глазами. Отмечу лишь два момента:

1. Удалось наладить прямой контакт между Л.Алексеевой и президентом АН СССР А.П.Александровым. Помню, идем мы с Лизой на Центральный почтамт отправлять Анатолию Петровичу очередную телеграмму, а за нами в 10 метрах следуют трое мужчин. И стоят в сторонке, пока телеграфистка принимает весь этот совершенно «антисоветский» (по ИХ меркам) текст. А на следующий день утром Евгений Михайлович Лифшиц, спасибо ему, сообщает мне, что телеграмма действительно легла на стол Александрова. От кого он узнавал, я не знаю, но спасибо и тому человеку из секретариата Президиума АН, через которого происходила утечка информации; в тех условиях на это решиться было непросто. В течение нескольких дней эволюция Анатолия Петровича была от переданного через секретаршу 4 декабря "Пусть сама едет в Горький и расхлебывает, что заварила"- до личного разговора по телефону 8 декабря, когда он сообщил Лизе, что вопрос решается на высшем уровне. Как Лиза плакала, получив первый ответ! Это было на тринадцатый день голодовки, положение представлялось безнадежным. В Горький Лизу не пускали, и академик Александров это хорошо знал. Но вечером того же дня она последовала его совету и "поехала в Горький". До вокзала ее провожал Юра Шиханович. Там к ним подошли агенты. Юре хорошо пригрозили (в 1983 году он все-таки был арестован, формально — за «Хронику», а в сущности — за помощь Сахаровым), а Лизу посадили в машину и увезли на Щелковское шоссе километров за тридцать, где высадили, а сами встали в стороне. Оттуда она своим ходом (на попутке, а потом на метро), но с «хвостом» все тех же спортивных мужчин (в метро пригрозили: "На рельсы сбросим") добралась домой и, конечно, сообщила о случившемся корреспондентам. На следующий день все радиостанции говорили об этом не очень умном совете "ехать в Горький", данном президентом Академии наук СССР. Не знаю, не буду гадать, что это были за игры и на каком уровне, но знаю, что речь шла о жизни или смерти академика Сахарова, Елены Георгиевны, Лизы да, кто знает, может быть, и о судьбе всей страны.

Не исключено, что каждая победа Сахарова что-то, хотя бы немного, сдвигала на самой вершине пирамиды власти в СССР, сдвигала в сторону будущих преобразований. Но страшно вспомнить, как его не понимали в те дни голодовки 1981 года, как осуждали Елену Георгиевну и Лизу, как опасно было это непонимание и осуждение. Насколько по-человечески естественной и необходимой была эта голодовка, многие осознали позже. А тогда было очень трудно.

2. Мы с Ю.А.Гольфандом 1декабря сочинили письмо, к которому присоединился ряд видных ученых-отказников (цитируется по бюллетеню «В», см. сноску на с. 50):