В последний раз я видел Сахарова в сентябре 1989 г. и снова на кухне — на этот раз в его квартире на улице Чкалова. Мы пришли к нему около трех часов дня, после плотного обеда в доме Виталия Гинзбурга, и увидели, что Елена и Андрей ждут, что мы разделим с ними их обед. Елена приготовила жареную картошку, замечательный салат, маленькие пирожные и, конечно, "кухаркин чай". Мы снова обсуждали проблемы национальных меньшинств — Андрей и Елена были очень огорчены азербайджанской блокадой Карабаха; Андрей жаловался, что Горбачев слишком благоволит Азербайджану, и хотел сам отправиться в Карабах, чтобы узнать, чем помочь. В тот же вечер он и Елена уезжали в Свердловск на открытие памятника сталинским жертвам. Несмотря на все эти и многие-многие другие дела, связанные с правами человека и реформами советской системы, которые заставляли Сахарова работать по 18 часов в сутки, он выглядел неплохо; Сахаров провел нас по квартире, показывая семейные фотографии и другие семейные реликвии. И на этот раз я опять вышел из его дома, унося с собой впечатление духовного величия Сахарова, — это ощущение и память о нем навсегда останутся со мной.

С разрешения проф. Дж. Стоуна редакционной коллегией отобраны выдержки из трех его статей: 1. FAS Newsletters, v.28, № 10, декабрь 1975 г., 2. "Лос-Анджелес Таймс" от 27–29 мая 1984 г., 3. Journal of FAS, v.40, № 3, март 1987.

Рано утром 8 ноября 1975 г. мы поехали на дачу к Андрею Дмитpиевичу Сахарову. Мы приехали туда в 11 часов утра и пробыли до 5 часов вечера. Его дача расположена в том же месте, что и дачи высших официальных лиц Советского Союза. По дороге мы проезжали мимо дачи министра обороны Гречко; на большинстве перекрестков стояли милицейские посты. У Сахарова три Звезды Героя Социалистического Труда — столько же, сколько у Брежнева и у Хрущева. Это дает ему исключительный статус…

…Мы начали с того, что обсудили действия FAS, направленные на то, чтобы Елена Боннэр получила визу в Италию, куда ее пригласили для операции на глазах (в это время она уже была в Италии, и ей как раз сделали операцию и поставили контактные линзы). Сахарову хотелось узнать историю с визой подробнее: за год до нашего протеста Вилли Брандт обратился непосредственно к Брежневу, а позже это сделал и король Бельгии. За день до того, как виза была выдана, госпоже Сахаровой сообщили, что ей отказано в выезде. В ответ она сказала чиновнику: "Я ослепну, и ответственность за это падет на вашу голову". А на следующий день ее вызвали в ОВИР и выдали визу. Это случилось в последний день работы конференции Международной федерации научных работников. Советские официальные лица заявили, что выдача визы была данью уважения конференции (мы ее бойкотировали; см. FAS Public Interest Report, October 1975.). Было похоже, что наш бойкот и усилия Международной федерации имели решающее значение. Мы заговорили о радиостанции "Голос Америки". Все были согласны в том, что передачи «Голоса» стали уделять арестам диссидентов меньше внимания. Все чувствовали, что «Голос» слишком осторожничает, редко передает отрывки из самиздата, и что люди теряют к нему интерес. "Передачи ухудшились и сегодня неинтересны", — так сказал Сахаров, и все с ним согласились. (Замечу для членов FАS: Сахаров слышал по "Голосу Америки" о нашей полемике с Национальной академией наук по поводу ее доклада о ядерной войне.)

Антисемитизм вновь заявил о себе статьей в «Труде» от 9 октября 1975 г., в которой намекалось на еврейское происхождение госпожи Сахаровой — фразой о том, что газета не знает, сколько pаз по тpидцать сpебpеников составляет Нобелевская пpемия, но что"…возможно, госпожа Сахарова знает это лучше". Во избежание обвинений в антисемитизме статья была подписана еврейским псевдонимом.

Обсуждалась и проблема Юрия Гольфанда. Официальные лица утверждали, что он "представляет собой слишком большую ценность для того, чтобы позволить ему эмигрировать", однако его уволили с работы за "низкую научную продуктивность". Сахаров рассказал о теориях Гольфанда и назвал их очень интересными.

Я спросил, что означает "слишком ценный". Сахаров ответил, что, поскольку работать в СССР Гольфанду не позволили, то, вероятно, это означает "слишком ценный, чтобы отдать Западу". Гольфанд в то время расклеивал афиши, к тому же прикрываясь именем жены, поскольку людям с высшим образованием, тем более профессорам, такой работой в СССР заниматься запрещено.

Сахаров пожаловался на жестокое обpащение с заключенными. Советским заключенным позволяли получать не более трех посылок в год по 5 кг каждая; людей поэтому ставят перед выбором "душа или тело": книги или продукты — все на 15 кг. Список запрещенных к посылке вещей постоянно увеличивается и включает уже и витамины! Объяснение у властей одно — "тюрьма — не санаторий".

Речь зашла о пресловутой фразе "не положено". Издательство не печатает рукопись, если автор ее попал в тюрьму, но и не возвращает рукопись жене: "не положено". Любарский объявил голодовку, добиваясь, чтобы ему разрешили иметь больше пяти книг, хотя это и "не положено".

Обсуждалось и лишение ученых степеней "за поведение, недостойное советского гражданина". Так, Александр Болонкин был лишен степени доктора наук. В подобных случаях институт, в котором работает ученый, выступает с ходатайством о лишении степени. Сахаров назвал это "типичным самоистязанием".

Академик Сахаров напомнил о протестах в СССР в связи с тем, что Анджеле Дэвис было запрещено общение со студентами, и сравнил это с теми оскорблениями личного достоинства, от которых страдают советские ученые. Он сказал, что очень важно, чтобы Орлов и Турчин вернулись к работе. Лишать людей работы за законный протест считается естественным — такое наказание рассматривается как достаточно легкое по сравнению с арестом.

Сахаров сказал, граждане Советского Союза хотят иметь работу, но придают мало (или совсем никакого) значения свободе, их легко запугать.

В качестве примера Сахаpов рассказал пpо одного академика который занимает высокий пост. Его не было в числе 72 академиков и членов-корреспондентов, которые недавно выступили против Сахарова. Он позвонил Сахаpову сказал: "Академик Сахаров, я давно не одобрял и сейчас не одобряю ваших действий. То, что я не подписал письмо, ничего не значит. Я пошлю вам личное письмо, объясняющее мою позицию", — все это было предназначено для подслушивающих. И действительно, академик прислал письмо, начинавшееся словами: "Уже давно я не одобряю Ваших действий, но теперь, после присуждения Вам Нобелевской премии, кажется своевременным…"