— Нет, пожалуй, — проговорил Дад, и его голос прозвучал будто издали. Эти глаза росли, ширились, пока не превратились в черные ямы, куда можно свалиться и утонуть.

— Спасибо. Скажите мне… ваш горб не создает вам неудобств в работе?

— Нет, — Дад вяло подумал: «Провалиться на месте, если этот тип меня не гипнотизирует. Как звали того парня на Топшемской ярмарке… мистер Мефисто? Он заставил Рэджи Сойера лаять, как собака. Боже мой, как мы смеялись!..»

— Может быть, доставляет другие неудобства?

— Нет… ну… — он не отрываясь глядел в эти глаза, словно околдованный.

— Говорите, говорите, — голос звучал мягко, успокаивающе. — Мы ведь друзья, правда? Говорите, скажите мне…

— Ну… девчонки… вы знаете девчонок…

— Конечно, — сказал старик ласково. — Смеются над вами, да? Они не знают вашего мужества. Вашей силы.

— Верно, — прошептал Дад. — Они смеются. Она смеется.

— Кто она?

— Рути Кроккет. Она… она… — мысль улетела прочь. Пусть. Неважно. Все неважно, кроме этого покоя. Холодного и полного покоя.

— Она отпускает шуточки? Ухмыляется, прикрыв рот рукой? Подмигивает при виде вас приятелям?

— Да…

— Но вы желаете ее, — настаивал голос. — Ведь это так?

— О да…

— Она будет ваша. Я уверен.

В этом было что-то… приятное. Ему послышались вдалеке милые голоса, поющие непристойные песни. Серебряные колокольчики… белые лица… лицо Рути Кроккет…

Дад тонул. Тонул в красных глазах незнакомца.

Когда старик подошел к нему, он понял все — и приветствовал это, а когда пришла боль, она была блестящей, как серебро, и зеленой, как воды глубокого омута.

Нетвердая рука, вместо того чтобы взять бутылку, сбросила ее на ковер.

— Дрянь! — сказал отец Дональд Кэллахен и потянулся за бутылкой, пока не все пролилось, хотя и проливаться было уже в общем-то нечему.

Он устроил остаток на столе (подальше от края) и поплелся в кухню искать тряпку. Напрасно говорить миссис Керлс, чтобы оставляла тряпку у него под столом. Ее добрый жалеющий взгляд и без того трудно выносить долгими серыми утрами, когда… немного падает настроение.

С похмелья, то есть.

Да, именно так. Немного правды. Кто знает правду, тот свободен.

Кэллахену исполнилось пятьдесят три. Его серебристые седины, ярко-голубые с красными прожилками ирландские глаза, твердо очерченный рот — все это иногда заставляло его по утрам перед зеркалом мечтать сложить с себя сан, когда стукнет шесть десятков, и попытать счастья в Голливуде.

Кэллахен нашел на кухне пятновыводитель и вылил примерно чашку на ковер. Пятно медленно побелело и стало пузыриться. Кэллахен, слегка испугавшись, перечитал этикетку.

— Для самых серьезных загрязнений, — прочитал он вслух тем богатым обертонами голосом, который доставлял ему такую популярность в приходе. — Держать не больше десяти минут.

Он подошел к окну. «Ну, вот, — подумал он, — воскресенье, и я опять напился».

«Благослови меня, Отец, ибо я согрешил».

Длинными одинокими вечерами отец Кэллахен работал над своими «Записками» — он собирался написать книгу о католической церкви в Новой Англии, но время от времени подозревал, что она не будет написана никогда. Фактически его «Записки» и его пьянство начались одновременно (в начале было скотч-виски, и отец Кэллахен сказал: «Да будут Записки»).

«Я пьяница и негодный священник, Отец».

С закрытыми глазами он мог видеть темноту исповедальни, чуять запах ветхого бархата скамьи для коленопреклонений, слышать чей-то шепот, раскрывающий секреты человеческого сердца.

«Благослови меня, Отец…»

(«Я разбил фургон брата моего… я ударил жену… я подглядывал в окно миссис Сойер, когда она раздевалась… я лгал… я сквернословил… я имел развратные мысли… я… я… я…»)

«…ибо я согрешил».

Он открыл глаза. Город спал. Должно быть, скоро полночь.

Он думал о девчонке Бови… нет, кажется, теперь Макдуглас; она сказала, что била своего младенца, и когда он спросил, как часто, то буквально увидел, как в голове ее закрутились колеса, отсчитывая пять раз по дюжине или, может быть, сто раз по дюжине. Он крестил ребенка. Крохотное голосистое создание. Интересно, она догадалась, как хотелось отцу Кэллахену во время ее исповеди просунуть обе руки через маленькое окошечко и схватить ее за горло? Твоя епитимья — шесть крепких подзатыльников и хороший пинок под зад. Удались и не греши более.