Когда мне было пять лет, за семь лет до того, как я посмотрел «Клеопатру», на пустырь рядом с нашим летним домом приходил человек, которого мы, дети, называли «киношник». У него был странный прибор, который он ставил на маленький столик — переносной кинотеатр. Если заплатить ему пять курушей, то можно было заглянуть в глазок, повернуть рукоятку и посмотреть фильм, который длился не более тридцати секунд. Я помню, что видел там очень много сцен, склеенных из разных старых фильмов, но я совершенно не запомнил, что именно я там видел. Единственное, что я помню, — это то, как я был очарован и как прятал голову под черным покрывалом, прежде чем заглянуть в глазок, куда не должен был попадать дневной свет, когда очередь наконец доходила до меня. В кино мы не только встречаемся с «другим»: все, что показывают в кино, в мгновение ока становится «другим».

Вот почему, каким бы ни был сюжет, кино всегда будит наши желания, провоцируя их появлением «другого». Желания дружбы, обычных радостей жизни, счастья, власти, денег, секса и, конечно же, желания всего совершенно противоположного, и желания избавиться от всего. Я помню, с каким восхищением и изумлением разглядывал полуобнаженное тело Клеопатры — Лиз Тейлор, лежащей в великолепной молочной ванне, на фотографиях в газетах и журналах. Мне было двенадцать лет, и тело голливудской суперзвезды стремительно открывало передо мной мир желания и вины. Причиной моего смущения были некоторые страхи и угрозы, внушенные мне в те годы школьными учителями, популярной прессой и одноклассниками, боявшимися заразиться туберкулезом: якобы от кино, как и от самоудовлетворения, хуже соображала голова, портилось зрение, а киношные фантазии, которые никогда не сбудутся, отрывали от реальности.

Наверное, для того, чтобы смягчить опасную и волнительную сцену встречи с «Другим», стамбульцы во времена, когда в кинотеатрах шла «Клеопатра», разговаривали во время фильма. Кто-то предупреждал доброго и хорошего героя, что за спиной у него стоит враг, кто-то поливал руганью злодея, а в большинстве случаев все издавали возгласы удивления, когда люди на экране делали что-то, что казалось совершенно необычным и непривычным: «Смотри! Девушка есть апельсин с ножом и вилкой!» Иногда эти возгласы изумления от всего чуждого, суть чего не сумел постичь даже Брехт, приобретали националистическую окраску. Когда Голдфингер, окруженный последними техническими достижениями и современнейшим оружием, протягивал Джеймсу Бонду сигару турецкого табака со словами, что это самый лучший табак, многие зрители аплодировали негодяю. Что касается сцен, которые турецкая цензура считала слишком длинными, и любовных сцен, из которых вырезались все непристойности, молчаливое напряжение зрителей переходило во всеобщий смех, когда кто-нибудь шутил вслух.

В эти моменты, когда желание казалось таким же близким и ощутимым, как и красивая мечта на экране, но достаточно реальным, чтобы не быть удовлетворенным только лишь одной фантазией, появлялся еще один способ напомнить нам, что мы не одиноки и не беспомощны в темноте, что на самом деле мы сидим в кинотеатре с другими людьми; этим способом был пятиминутный перерыв в середине фильма, который в Стамбуле до сих пор называют «антрактом». Я всегда спорю с умниками, которые говорят, что на Западе давно отменили этот перерыв, во время которого грустные торговцы разносят мороженое или попкорн, пока курильщики рассматривают друг друга; что этот перерыв портит весь фильм и совершенно не нужен; я лично обязан этим «антрактам» очень многим.

Даже этой статьей. Пятьдесят лет назад в стамбульском кинотеатре «Эмек» («Труд»), который до сих пор действует (тогда он назывался «Мелек» — или «Ангел»), на показе одного фильма мои мать и отец — каждый со своими друзьями — вышли в фойе во время пятиминутного перерыва, где и познакомились друг с другом. Так как своим существованием я обязан этой случайной встрече в кинотеатре, я безоговорочно признавал правоту писателей, которые всегда красноречиво рассказывают, как многим они обязаны кино.

Я стоял перед домом, построенным девяносто пять лет назад, и с уважением рассматривал его. Как и многие здания того времени, он не был выкрашен, штукатурка местами осыпалась, он стоял грязный, темный и всем своим видом напоминал о каком-то страшном кожном заболевании. Эти признаки возраста, заброшенности и усталости всегда поражали меня в первую очередь. Но когда я увидел маленькие барельефы на его фасаде, с забавными листиками и ветками, асимметричные линии в стиле ар-деко, я забыл о его болезненном виде и подумал о том, что когда-то этот маленький дом вел более счастливую и благополучную жизнь. Я видел многочисленные следы разрушения на водосточных трубах, отливах, барельефах и карнизах. Я попытался пересчитать количество этажей в здании, включая магазин на первом этаже, и понял, что, как и большинство домов того времени, этот дом был сначала четырехэтажным, а в последние двадцать лет к нему были пристроены еще два этажа. Барельефы на новых этажах, широкие оконные откосы не были обработаны вручную, как нижние этажи. Некоторые окна даже совершенно отличались по форме и по размеру от окон нижних этажей. Большинство этих этажей было добавлено в большой спешке, при попустительстве взяточников-чиновников из мэрии, а часть средств для строительства была разворована благодаря лазейкам в законах; новые этажи, пристроенные к основному зданию, построенному почти сто лет назад, казались чище и «современнее», но внутри они теперь были в худшем состоянии, чем нижние этажи.

Когда я смотрел на маленькие окна небольших эркеров — традиционную особенность стамбульской архитектуры, — выступающих примерно на метр над улицей, то сначала мой взгляд задерживался на цветочном горшке или на ребенке, наблюдавшем за мной. И тогда мой разум пытался автоматически подсчитать, что если это здание построено на фундаменте площадью примерно восемьдесят квадратных метров, то какова же его полезная площадь, и отвечает ли она моим потребностям или нет. Я не собирался превращать это здание в жилой дом; я начал искать какой-нибудь дом в самых старых районах Стамбула — в дальних переулках Галаты, Бейоглу или Джихангира, появившихся уже две тысячи лет назад, где в свое время жили греки и армяне, а до них генуэзцы, — с другой, довольно странной целью: чтобы писать в нем книги или чтобы устроить в нем музей.

Пока я рассматривал дом с противоположной стороны тротуара, бакалейщик из лавки на первом этаже вышел на улицу, чтобы рассказать мне о доме, в каком он состоянии, о его истории, о предыдущих владельцах, давая мне понять, что хозяин назначил его управляющим, поручив ему следить за домом.

— Можно мне теперь войти? — спросил я с беспокойством, не желая входить в чужой дом без разрешения тех, кто в нем живет.

— Заходи, братишка, заходи, смотри что хочешь, не стесняйся! — довольно развязно ответил бакалейщик.