Хотя стоял жаркий летний день, в просторном вестибюле было невероятно прохладно (в Стамбуле больше не делают таких красивых вестибюлей, даже в домах самых богатых районов), я больше не слышал крики детей на запущенной улице и шум станков в токарных мастерских или магазинах хозяйственных товаров, и это еще раз напоминало мне о том, что построенным здесь домам когда-то предназначалась совсем другая жизнь. Я поднялся на второй, а затем на третий этаж, заходил в каждую дверь, в каждую квартиру, с одобрения неотступно следовавшего за мной любопытного бакалейщика. Люди, жившие в этом доме, если и не были членами одной семьи, то, по крайней мере, все были родом из одной и той же деревни в Анатолии, поэтому двери их квартир все время открыты… Когда я обходил квартиры, мне почему-то было неловко, но я фиксировал все, что попадалось мне на глаза, словно камера, бесшумно снимавшая все на пленку.

Рядом с квартирой, выходившей в вестибюль, у стены стояла старая кровать, а в ней, спрятавшись от полуденной жары, дремала женщина. Прежде чем она проснулась и сумела хорошенько меня рассмотреть, я прошел в соседнюю комнату (коридора не было), где увидел четырех детей от пяти до восьми лет, сидевших впритирку на маленьком диване перед цветным телевизором: ни один из них не поднял голову взглянуть на меня, а маленькие пальчики их босых ножек, свешивавшихся с дивана, сжимались и разжимались, пока они следили за приключениями на экране.

Когда я прошел в следующую комнату этого многолюдного дома, замершего в полуденный зной, я увидел женщину, которая сразу напомнила мне, кто здесь хозяин. «Ты кто такой?» — спросила меня эта нахмурившаяся мамаша с огромным чайником в руках. Пока бакалейщик, шедший следом, объяснял, кто я такой, я увидел, что комната, где работает женщина, не была настоящей кухней; что в крошечную смежную комнатку, откуда выглянул пожилой мужчина в трусах, можно было попасть только через эту тесную кухню; мне было ясно, что в изначальной планировке дома этих помещений не было, и, решив, что мне необходимо увидеть комнату этого пожилого атлета, чтобы окончательно понять, как первоначально выглядел этот этаж, я тут же вошел туда и стал рассматривать эту комнату, которая, как и другие комнаты этого дома (кроме бакалеи), вызывала растерянность и чувство стыда своими облезлыми стенами и осыпавшейся штукатуркой.

Благодаря сплетням, ходившим по кварталу, активной помощи бакалейщика, превратившегося теперь из управляющего дома в подобие маклера а также усилиям настоящих маклеров за следующий месяц я пересмотрел десятки и сотни старых квартир в том районе — рядом с улицей, где жили только курды из Тунджели, или в Румынском (цыганском) квартале в Галате, где все женщины и дети целыми днями сидели на порогах домов и смотрели на прохожих, или в переулке, где скучавшие пожилые матроны кричали из окон: «Пусть приходит и нашу квартиру посмотреть!» Я видел полуразрушенные кухни, старые гостиные, как попало разделенные перегородкой; лестницы со стоптанными ступенями; комнаты, где дыры на месте отсутствовавших досок в полу были прикрыты дорожками; бывшие квартиры богачей с прекрасной лепкой на стенах и потолке, превращенные теперь в кладовки, мастерские, закусочные или магазин ламп; пустые разваливающиеся дома, запертые из-за тяжб о наследстве или заброшенные, так как хозяева эмигрировали; комнаты, куда, как в шкаф, было втиснуто много маленьких детей; прохладные первые этажи, пропахшие плесенью; подвалы, где были аккуратно сложены ветки и доски, собранные по улицам, под деревьями или в мусорных бачках, а также куски железа и прочий скарб; лестницы, где все ступени были разной высоты; протекшие потолки; покрывшиеся от влаги грибком стены; темные парадные с неработающими лифтами и перегоревшими лампами; женщин с покрытыми головами, разглядывавших меня в щель двери, когда я проходил мимо по лестнице; больных в кроватях; балконы, где сушили белье; стены с надписями «Мусор не ставить!»; детей, игравших во дворах; огромные платяные шкафы, все, как один, похожие и заполонившие полкомнаты.

Если бы я не побывал в таком количестве домов, я бы никогда не понял с такой ясностью, что у себя дома люди в основном заняты двумя вещами: 1) дремлют на диване, в кресле, на тахте, на кушетке или в кровати; 2) целыми днями смотрят телевизор, включенный в любое время суток. Часто и то и другое делали одновременно, при этом куря или попивая чай. В тех районах города, где стоимость недвижимости была примерно одинаковой, под лестницы было отведено неоправданно много места; и я не видел домов, где было бы по-другому. Увидев, сколько места занимает лестница в узком доме, шириной всего метров в пять-шесть, я закрывал глаза и пытался забыть все фасады, дома и улицы города, пытаясь только вообразить себе сотни и тысячи лестниц, и мне казалось, что весь Стамбул — это огромный лес из лестниц, скрытых за стенами домов.

Больше всего во время прогулок по городу меня поразило то, что все эти дома — такие скромные и маленькие, несмотря на свои фасады, — построенные сотню лет назад для греков и левантийцев армянскими архитекторами и подрядчиками, использовались теперь совершенно не так, как это задумывали или на то надеялись их создатели. За годы изучения архитектуры я узнал одно: дома были воплощением фантазий тех, кто их строил и кто их покупал. Греки, армяне и левантийцы, вообразившие и построившие себе эти дома, за последнее столетие были вынуждены покинуть их, и здания со временем стали отражением фантазий тех, кто поселился там после них. Я не имею в виду здесь активное воображение, которое отражается на форме домов и улиц и придает городу его неповторимый вид. Я говорю здесь о пассивном воображении людей, прибывших издалека и нашедших приют в домах на городских улицах, уже имевших свой облик и форму, которые они впоследствии были вынуждены изменить, чтобы приспособиться к новому жизненному пространству.

Я могу сравнить такую разновидность воображения с воображением ребенка, который, глядя перед сном на стену темной комнаты, воображает, что видит не тени, а каких-то призраков. Если ребенок спит в чужой, незнакомой и страшной комнате, он может сделать ее знакомой, уподобив эти тени привычным предметам. А если он в чистой комнате, которую он хорошо знает и где чувствует себя в безопасности, то он может уподобить эти тени сказочным чудовищам, которые помогут ему отправиться в мир снов. В обоих случаях его воображение работает с разрозненными и случайными материалами, создавая фантазии, которые помогают ребенку приспособиться к тому или иному месту. Так что воображение служит не тому, кто стремится создавать новые миры перед чистым листком бумаги, а тому, кто стремится к гармонии со старым, давно созданным миром. Потоки мигрантов, прибывших в Стамбул, перемещения промышленных кварталов, появление новой турецкой буржуазии, мечты о европеизации вынудили многих людей покинуть свои обветшавшие дома, хранившие отпечатки именно этого воображения. А новые люди, которые построили перегородки; превратили лестницы и эркеры в кухни, а вестибюли — в кладовки или приемные; устроили жилые комнаты в самых неожиданных местах, поставив кровати и шкафы; заложили старые окна и двери кирпичами, прорубив в стенах новые; а ко всем старинным печам приделали трубы, опоясавшие весь дом, — в общем, все эти люди, которые только такими усилиями смогли превратить эти здания в свои дома, были совершенно далеки от задуманного архитектором и нарисованного им на чистом листе бумаги сто лет тому назад.

Я неслучайно говорю о чистом листе бумаги. Я изучал архитектуру в Стамбульском техническом университете примерно три года. Но я не закончил его и не стал архитектором. Сегодня я думаю, что это было связано с претенциозными модернистскими фантазиями, которые я воплощал на чистых листах бумаги. Я понял, что я не хочу быть ни архитектором, ни художником, о чем я мечтал многие годы. Я старался избегать больших и пустых чертежных листов, которые раздражали и пугали меня до головокружения, и вместо этого продолжал сидеть перед чистыми листами обычной бумаги, которые тоже волновали и пугали меня. И сижу перед ними уже двадцать пять лет. Когда я задумываю какую-нибудь книгу, я чувствую, что я в начале всего на свете, а мир, который я задумаю, будет таким же, как здания, которые я когда-то себе представлял. И так было всегда все эти двадцать пять лет, так есть и сейчас. Поэтому мне хочется еще раз задать вопрос, который мне часто задавали все эти двадцать пять лет и который интересует многих и теперь: почему я не стал архитектором? Ответ: потому, что я верил, что листы бумаги, где мне хотелось изобразить мои мечты, были пустыми. Но теперь, после двадцати пяти лет творчества, я пришел к пониманию того, что бумага никогда не бывает пустой. Теперь я очень хорошо знаю, что, сидя за письменным столом, я восседаю плечом к плечу с традицией; с теми, кто не подчиняется правилам и пренебрегает уроками истории; с тем, что возникло из случайности и хаоса, и с тем, что всегда было темным, пугающим и грязным; с прошлым и его призраками; с воспоминаниями, о которых официальные органы и общество жаждут забыть; со страхом и призраками, вызывающими его. Чтобы суметь выразить все это на бумаге, мне пришлось писать романы, отчасти посвященные истории и прошлому, то есть тому, о чем современная Республика, нацеленная на европеизацию, подчас стремится забыть, а отчасти посвященные будущему и мечтам. Если бы я в двадцать лет сумел понять, что смогу сделать то же самое с помощью архитектуры, то я бы постарался стать архитектором. Но в те дни я был модернистом, полным решимости избавиться от груза, грязи и кишащей призраками тьмы истории — и более того, горячо верил в европеизацию, считая, что все еще только начинается. Что касается людей города, в котором я жил, которые отрицали все иные законы, кроме своей смешанной культуры и истории, они казались мне не частью моего воображаемого мира, а почти что препятствием, мешавшим мне его создать. Я ведь сразу понял, что они никогда не закажут построить такие здания, какие мне возвести хочется. Но они не могли мне помешать закрыться и писать книги.