из человечьей плоти поэт, бесстыдный, юный, латунный,

Заталкиваю свой призрак в свинец типографских литер,

Весы этого двухчашного мира – создатель – сам же свое творенье.

Призрак моей половины в латах держится за беззащитную половину

И упирается, хватаясь за стены коридора, ведущего к смерти.

Судьба из луковки стрелкой выталкивает весну.

Пеструю, как веретено: это время болевых усилий

В мире пробивающихся лепестков,

А пряжа ее – и соки и кровь, и пузырьки и хвоинки…

Все это от корней, кормящих сосну, человека вздымает как гору,

Выращивает его из почти ничего – из недр голых.

Такова судьба призрака – сначала чудеса разбрызганы,

Картина картин – это мой выкованный пером фантом,

Прорастает сквозь голубые колокольчики и медные колокола

Человек, эфемерный, словно листва,

и бронзовый, словно бессмертие,

Смешивая зыбкую розу строк с ритмом мужского движенья.

Я создаю двойственное чудо стиха и себя.

Это начало взрослости (за которой неминуема гибель),

Башня – это судьба, на которую надо влезть, но она без опоры.

Пока стоит, но карабкаться надо выше и выше.

Самая естественная смерть – карабкаться без остановки,

И я, – человек, вампир, не имеющий тени,

Вол работаюший, дьявол воображенья в спазмах молчанья.

Обычная закономерность: чем выше, тем ближе к концу…

Образы карабкаются по деревьям, льются как сок по туннелям.

Ну что опасней зеленых шагов? А где-то предшественник.

Я со своей деревянной пчелой, со стихами, в терновом венце,

Внутри стеклянной виноградины я, а со мной

И лепестки строк, и улитка мысли.

Мы слабы – все мужество растрепалось, и жизни на волоске…

Путешествие по часовой стрелке из гавани символов.

Эта вода – наш последний путь: вскоре придут иные,

Те, незнакомые, которых приветствуют лепестки моих роз

На террасе туберкулезного санатория шепча «прощайте»…

И мы отплываем, уступая пристань прибывшим с моря.

2.

Карабкаются строки на силосную башню, а там

12 ветров встречают облачный белый призрак.

Оседланные луга, – их загоняют в холмистый загон –

Видят они всё: и то, как спотыкается белка,

И то, как заяц или улитка, шатаясь, ходит вокруг цветка,

И ссору ветров с деревьями на винтовых ветровых ступенях.

Когда они спрыгивают вниз – оседает пыль,

Но сыплется густо и непрерывно смертельный гравий.

Водяная дорога – путь белых медведей, котиков и макрелей.

И строки спешат вдоль длинной артерии моря,

Слепые лица поворачивая к врагу,

А мертвое слово без всадника – к стенке канала...

(Смерть – инструмент, чтобы взрезать глаз во всю длину,

Отмычка, отвертка, отвинчивающая гроб,

Твоя могила – и в пупке, и в соске, и… где?

Ноздри под маской хлороформа творят кровавый

Набор скальпелей… Похороны с антисептикой

Прочь отгоняют черный патруль

Твоих чудовищных офицеров и распавшуюся армию,

Пономарь-часовой с гарнизоном чертополоха,

Петух на навозной куче кукареканьем Лазаря воскресит,

Всё – суета сует! Пусть этот прах тебя тщится спасти

На волшебной почве, вырастив строки из ничего)

Когда стихи тонут, вдали заливаются колокола,

Ныряльщик – звон его колокола льется по шпилю пены.

Вот еще одна звонкая ступенька в мертвое море.

Ныряльщикам этим аплодируют так, что закачается

Даже эмбрион строки – тритон,

привязанный водорослями к виселице.