Многое из того, что содержалось в посланиях Курилина и Касьянова, я знала. Мне было понятно восторженное отношение знатного доменщика к давней деятельности Вычегжанинова. Однако в том, что он подавал ее в качестве современного образца, виделась его атавистическая наивность: сегодняшний Касьянов, судя по его ответу, был фигурой не менее значительной и более универсальной и человечной, чем тогдашний Вычегжанинов. Вполне возможно, что нынешнего Вычегжанинова, проходи его деятельность заместителя министра на глазах Курилина, он бы и теперь мог выставить в качестве образца, но увы, наверно, ему мало что известно об этой деятельности. Я сама мало слышала о ней, лишь кое-что зацепила случайно в разные годы. Правда, это «кое-что» в моем представлении достойно глубокого уважения.

Недавно я опубликовала в еженедельнике отчет о совещании по управлению, в котором участвовали писатели, философы, социологи, руководители крупных производственных объединений, представители министерств.

Участвовал в нем и Самбурьев, да еще и выступал.

— Руководящие принципы, — сказал он, — качаются между двумя типологическими полюсами: автократией и демократией. Третьего не дано.

У постулата, сформулированного им, были сторонники. Правда, одни яро тянули к «полюсу» автократии (директор крупного ленинградского завода даже возмечтал о такой ситуации: чтобы за воротами его завода всегда топталась сотня-другая безработных и чтобы он, когда ему вздумается и кого ему вздумается, беспрепятственно выставлял с завода без ведома и контроля профсоюзов, а свежую рабсилу черпал из-за ворот), другие настаивали на широкой демократизации управления, даже высказывались за выборность бригадиров и мастеров — не выше. И лишь один директор возражал против сути самбурьевского постулата. Качка руководящих принципов между двумя типологическими полюсами была и есть, но нельзя относиться к ней спокойно. Надо развенчивать ее, как социально вредную, вызывающую нежелательные настроения и экономические взрывы или пробуксовки. Он заявил, что уже существует новый тип руководителя, социалистический, он синтезировал в себе лучшие черты руководителей прошлого и настоящего. Его соображение не казалось мне идеализированным. Таких руководителей я встречала в Москве, в Перми, на Магнитке, в Первоуральске, Минске, Новосибирске...

В том, что я знала о Касьянове и что содержалось в его послании, мне открывался современный тип авангардного директора. Впрочем, меня не оставляло сомнение, пусть и чуточное: между провозглашением принципов и их осуществлением случается расстояние, как от галактики до галактики. Кроме того, послание вернуло меня к мысли, что мы неустанно создаем прекрасные идеи, на пути которых, как на пути осетров, находятся не менее прекрасные плотины.

У впечатлений, к которым ты отнеслась почти шутейно (обычно они быстро стушевываются), бывает неожиданный исход: они вдруг оттесняют твои главные, притом серьезные впечатления. Ты в досаде, ты негодуешь на себя: склонность к легкомыслию, бессердечность, эгоистическая ориентация на личные волнения...

Так случилось и на этот раз. Вместо того чтобы все-таки попытаться найти способ прекратить голодовку Ергольского, я стала кружить вокруг настырной попытки Антона Готовцева оказаться у меня в номере.

За этической крайностью не всегда скрывается дурное намерение. Допекло, наверно, одиночество? В зрелом возрасте мужчина, расставшийся с женой даже на короткий срок, испытывает чувство сиротливости, как ребенок, мать которого на время отлучилась.

Я убеждена, что свойства раннего детства, мало-помалу скрадываясь, сохраняются в поведении мужчины на всю жизнь. Расставание с женой для него не только расставание с привычно-близкой женщиной, но словно бы и со второй матерью!

Впрочем, думая о Готовцеве, я предполагала в нем и низменную цель.

На спаде послеполуденной жары я вошла в цех.

Раньше я никогда не ощущала нервной нетерпимости к промышленным шумам. Было такое впечатление, что шипастые, кусливые, шершаво-твердые звуки, пронизывая слух, достигают беззащитных глубин организма.

Наталья заметила меня издали, кивнула и подала, будто безошибочно определила мое состояние, миниатюрный транзисторный приемник и наушники.

Я надела наушники. Производственные шумы остались за куполами наушников.

Тотчас припомнилось предостерегающее нытье сирен воздушной тревоги, душеразрывные ревы бомбардировщиков, сотрясение земли и зданий. Этот звуковой гнет, покамест я спускалась по лестнице, чудовищным образом деформировал мое восприятие: я казалась себе расплющенной.

Когда вбегала в бомбоубежище через двери, похожие на стальные двери прессового цеха, и они наконец-то закрывались, наступала тишина, похожая на тишину в наушниках.

Я надавила клавиш приемника. Новая ассоциация перенесла меня из блокадного Ленинграда в недавнюю крымскую весну с цикадами, верещание которых навеивало впечатление, что ночной воздух затвердел и цикады сверлят его и никак не могут просверлить. Эту ассоциацию возбудила прыгучая мелодия, извлекаемая медиаторами из балалаек и домр.

Мое лицо просияло. Наталья велела мне сдвинуть наушники, стала расспрашивать, как я отреагировала на погружение в покой и на игру струнного оркестра. Я рассказала.

Подумав, она поразмышляла вслух:

— При подборе музыкальных произведений я рассчитываю на реакции однотипные, если хотите — трафаретные, точнее, усредненные. Выходит, что нельзя упускать из виду субъективные реакции, в том числе — обусловленные элементами биографии. Музыка должна обращаться и к миру отдельно взятой души.