Касьянов был чужак, выскочка и его плохо еще знали, поэтому местное общественное мнение настроилось по отношению к нему на подозрительность и неприязнь. Возбудителей этой подозрительности и неприязни хватало. Кто-то не мог простить ему «свержения Мезенцева», кто-то видел в его возвышении угрозу собственной служебной карьере и распустил слух, будто Касьянов прибыл сюда с захватническими целями, поэтому и пускает пыль в глаза. («Ну и ловчила: даже умных людей заморочил прожектом плана!»). Вдохновителями этой группы людей были триумвиры Ергольский, Кухто, Фарников. Заодно с ними действовала секретарша Ляля: почти каждому, кто входил в приемную, она с возмущением нашептывала об а к т и в е, где Касьянов нескромно выскочил с прожектом десятилетнего плана.

Когда начальник главка Юра известил Тузлукарева о новом назначении и Тузлукарев, войдя в кабинет Касьянова, сказал, что он может торжествовать, поскольку достиг желанной независимости, Касьянов погрустнел. Как ложно о нем судят! В директорское кресло он не собирается садиться. Он покинет кресло главного инженера, если только преемник Тузлукарева будет гнуть политику прежнего директора.

Тузлукарев засмеялся: ему нравилось то, что он оказался достаточно упорной силой уравновешивания; он усомнился в правдивости Касьянова — на его пути ни разу не встретился человек, чуждавшийся первых должностей.

Касьянов тоже засмеялся. Какая все-таки нелепость — жить с бессомненностью, что на свете нет ничего притягательней ведущего начальственного положения.

— Директорствовать я не желаю.

— Желаете. Денно и нощно.

— Коль вы уверяете, а вы всеведающий, словно бог, значит, желаю.

Тузлукарев пропустил его иронию мимо ушей. Он внезапно поник. Скорбь, которую не вызвать притворством, тенью отпечаталась на продолговатом лице.

— Темпы, какими вы, Марат Денисович, рветесь развивать индустрию Желтых Кувшинок, приведут к тому, что водичка в нашей округе потемнеет.

— Буду помнить о вашем предостережении.

— Что толку? Сейчас, если хотите знать, тот близорук и демагогичен, кто кричит: «Нельзя затормозить технический прогресс!» Нужно держать ногу на тормозе. На больших скоростях только и разбиваются. Страшно необходимо сохранять природу в ее неприкосновенности и придерживать расходование земных ресурсов. То, как мы поступаем с природой — расточительство. Ученые мужи по телевизору выступали. Чудовищный апломб: нам нечего бояться энергетического кризиса, у нас ведь угля и газа на сто лет с гаком. Да разве так заботятся о грядущих поколениях! Нужно думать в разрезе миллионов лет, а не десятилетий. Где, спрашивается, человечество через сто лет будет добывать железо, алюминиевые руды и так далее? Будет негде, ежели сохранятся сегодняшние темпы добычи и переплавки того и другого. Оживить бы Людовика Шестнадцатого, вот бы он утешился. Его лозунг «После нас хоть потоп!», как никакой другой,осуществляется людишками, населяющими высокоцивилизованные страны.

— Федосий Кириллович, у французского художника Кардона есть рисунок-пророчество. В глубине рисунка, на самом дальнем плане, человек. Он держит в поднятой руке, как факел, дерево, понимай — природу. Ногами человек только что встал на шестерню, то бишь на промышленность. Ближе к нам — человек, поднявший над собой шестерню, как символ существования. Еще к нам ближе — человек с крыльями книжных страниц за спиной и уже твердо стоящий на полукруге шестерни. А на самом переднем плане — распростертый на спине человек и дерево, которое он хватко держит, распростерто. А лежит человек почти замкнутый в шестерню. Вот-вот круг шестерни замкнется над человеком.

— Коль хотите защищать человека и природу, принимайте у меня дела.

Не произойди между ними это серьезное объяснение, Касьянов, пожалуй, отбрыкался бы от директорского поста.

Возглавив «Двигатель», Касьянов не считал себя вправе делать замены и перестановки: покамест приглядится к начальству. Единственным действием, непривычным для завода, которое он позволил себе поначалу, было то, что главным инженером он назначил не своего заместителя — пятидесятилетнего осанистого человека, а двадцатипятилетнего тонкошеего Альгиса Наречениса. Позже он произвел должностные перемещения в отделах заводоуправления и в цехах. Подготовку к перемещениям проводила созданная им социологическая группа по управлению производством. Группа провела анонимное анкетирование, изучая, кто, на взгляд анкетируемых, более всего отвечает в отделах, цехах, сменах, бригадах требованиям современного руководителя. У Касьянова были собственные предварительные наметки по заменам. Он свел их воедино с тщательными рекомендациями социологов, обсудил с главным инженером и своими заместителями, держал совет с секретарем парткома, председателем завкома, секретарем комитета комсомола. И только потом издал приказ.

Фарников, Ергольский, Кухто сохранили свои посты. Однако быстро Касьянов заметил, что осуществление важнейших производственных задач, если к тому же за ними стоит его личная инициатива или Наречениса, находит в их звене торможение, по словам Готовцева: «Прямо-таки закорачивается на все три фазы». Ергольский при всяком удобном случае изгалялся над Готовцевым. Готовцев платил ему тем же. Отношения между ними портились. В конце концов они яростно разругались, и Готовцев заявил Касьянову, что уволится, если главным металлургом будет оставаться Ергольский. Не для того он бросил родной город, чтобы, вырвавшись из-под власти жестокосерда Самбурьева, попасть под власть иезуитствующего Ергольского.

В беседе с Касьяновым — на ней присутствовал Ситников — Ергольский оценил собственное невмешательство в историю с литейной системой как должностное преступление, за которое он может быть строго наказан не только партийно и административно, но и по суду. На это Касьянов сказал Ергольскому: раз он осознал низость своего поведения, то должен, чтобы возместить урон, нанесенный государству, работать с чувством искупления.

Ергольский покаянно склонил голову. Но через малое время начал козни против Антона Готовцева. На печь прямого восстановления железа прекратилась подача кислорода якобы из-за неотложного ремонта трубопровода.