— Твое любимое: из подвалов «Нового света», коллекционное. Неожиданно купил в ресторане поезда. Со времени нашего медового месяца в Крыму вкусней новосветского шампанского ничего не пил.

— Ты, кажется, хотел удостовериться, что я — это я?

— Я удостоверился в том, что ты прекрасна, как прежде, но желанней, чем раньше.

— Не хватает лишь тоста на кавказский манер.

— Что бы я делал в мире без тебя?

— Чего бы ты ни делал, тебя почти нет. Ты — робот.

— Наташенька, тост: пусть преданность делу не переходит в трудовой идиотизм и не служит целям самоуничтожения.

Чокаются. Пьют.

— Если бы ты женился на Инне, интересно, каким бы ты стал?

— Помнишь сердолики Кара-Дага?

— Ты у нас специалист по самоцветам.

— Лучший из лучших сердолик без трещин, в голубовато-белой оболочке. Оболочка оберегает от губительного воздействия моря, перепада температур, ветра. Ювелир снимает оболочку, и сердолик открывается во всей сказочной наготе.

— Комплиментщик.

— Одна любовь нас спасает от пагубного воздействия жизни, другая — обрекает на горе, на падение, на гибель. С Инной я был бы...

— Не пытайся доказать, что ты счастлив со мной.

— И не собираюсь доказывать.

Та же комната. В окне — луна. Предметы силуэтно черны. Лица Натальи и Касьянова, лежащих в постели, светятся.

— Знаешь, Маратка, без тебя я спасалась твоими стихами. Помнишь стихотворение «В Планерское входит лето»?

— Забыл.

— Почитать?

— Ага.

Внезапно зазвонил телефон.

— Не бери трубку.

— Ты что?!

Он схватил Наталью за руку.

— Немедленно отпусти.

— Глубокая ночь ведь.

Наталья вырвалась. Села на край постели. Трубка возле уха.

— Я слушаю. Марат, и ты слушай.

Мальчишеский голос из трубки:

— Доктор, мамка умирает,

— Игорь, я сейчас.

Из трубки доносится рев.

— Я бегу, Игорь. Марат, это неподалеку. Славная женщина. Работала стеклодувом. Рак печени.

— И я с тобой.

— Расстроишься. Отдыхай. Закрою ей глаза, посижу с Игорем и вернусь.

— Я с тобой.

Они быстро идут через сосновую рощу, минуют больницу, входят в крупнопанельный дом.

Игорь стоит возле спинки кровати, на которой умирает мать. Он безмолвно плачет. У изголовья умирающей сидит на табурете рослая женщина Лукьяновна.

Обернулась на шаги Натальи с Касьяновым.

— Отходит.

Встала, уступая Наталье табурет, протянула ей два царских пятака, Наталья взяла пятаки в правую руку, левую положила на лоб умирающей.

— Зеркальце дать?

Наталья отрицательно поводили головой. Она посидела так несколько минут и положила пятаки в глазницы умершей.

Лукьяновна установила пюпитр под шелковым абажуром, положила на него «Библию».

Игорь пересек комнату, упал на свою кровать. Касьянов сел рядом с ним, кружил ладонью по волосам. Лукьяновна подошла к Наталье.

— Я почитаю?

— Она верила в бога?

— Несчастье склоняет к богу.

— Завещала?

— До самого последу надеялась поправиться.

— Вы из церкви? — спросил Марат Лукьяновну.

— Лукьяновна не читальщица. Просто добрая душа. Без семьи. Где горе, там и помогает без корысти.

— Жила. Преставилась. Че ж, так она и должна лежать и никто над ней не скажет ничего? Сыну будет легче.

— Почитай, Лукьяновна, — сказала Наталья.

— Че?

— А на чем раскроешь.

Лукьяновна наугад раскрыла «Библию», тихо промолвила:

— Книга «Руфь». «В те дни, когда правили судьи, случился голод на земле».