— По-моему, возвышают. Даже самая свирепая щука невинней господина с редакторским портфелем и его мадам.

— По вашим вещам... вы любите людей.

— Тагор и Горький утверждали, что людей вообще любить нельзя. За что любить убийцу, казнокрада, идеологического обманщика? Лично я нахожу, что презирать негодяев и разоблачать их не менее важно, чем выражать восхищение людям достойнейшим.

Приотворив дверь, Оля резко напомнила, что Борис Владимирович быстро утомляется, потому пора переходить к делу.

Я приготовила блокнот и шариковый карандаш, но Ергольский вдруг заявил, что считает для себя бесчестным говорить о монстре Касьянове с приспешниками.

Я сказала, что бездоказательный гнев не обнаруживает истины.

— Моя задача протестовать, ваша — ее решать.

— Борис Владимирович, хорошо ли, что вы затребовали меня и я отложила отпуск? А вы поступаете со мной так, словно я прихожу как просительница, да еще и вроде бы чем-то сильно виноватая перед вами.

— Ошибочная реакция.

— Пришла вчера — не приняли, нынче — уклоняетесь от объяснения причины, которая привела вас к голодовке.

— Я устал, и нет настроя. Изучите проблему на заводе, позже — милости прошу.

— Позже вы, наверно, и говорить-то не сможете, если не прекратите голодовку.

— Только наведение справедливости остановит мою голодовку.

— Справедливость достигается сложно, порой требует времени и времени. Не гибнуть же вам?

— Ничего не поделаешь. Вы беседовали с Касьяновым и с его любимейшим опричником Готовцевым?

— Говорила.

— Отобрали у меня надежду.

— То я у вас прозорливая, то слепая.

— Они способны очаровать кого угодно.

— Если вы убеждены в этом, зачем вызывали именно меня?

— Беда заставляет обольщаться.

— Перейдем к сути дела. Вы называете их гангстерами, опричниками, мафией. Доказательства?

— Сразу трех ведущих специалистов выбросить с завода. Предположим, я не отвечал должностным требованиям... Но главный энергетик Фарников, главный технолог Кухто?

— В вашем письме на имя редактора говорится, что он понизил вас троих, а на ваши места назначил начинающих инженеров. Не возражаете против уточнения?

— Нет. В знак протеста мы уволились.

— Не выбросил, а понизил?

— Инна Андреевна, я через силу говорю. Журналист должен быть дотошным. Поймите мое состояние. От дотошности почему-то муторно.

— Чем в приказе директора мотивируется ваше понижение?

— А, беззастенчивая придирка.

— Хотела бы прочитать приказ.

— Он где-то в письменном столе. Инна Андреевна, я не в силах подняться.

— Пусть дочка отыщет.

— Не сумеет. Инна Андреевна, я тронут вашим визитом.

— Борис Владимирович, я жду доказательств.

— Важнейшее доказательство — моя голодовка.

— А чем она вызвана?

— Причины названы в письме.

— Названы, но ничем не подтверждены.

— Подтверждения найдете на заводе.

— Мезенцев... Вы знали его?

— Радостный вопрос! Имел честь работать под его началом. Касьянов скомпрометировал его. Надо уметь! Мезенцев слыл за любимца завода и всех Желтых Кувшинок. Вдруг сваливается, как с неба, Касьянов, компрометация... Магистр ордена иезуитов хитрей не провернул бы, не околпачил, не обделал...

— Что?

— Захват кабинета главинжа. Надо уметь! Не успели опомниться — Касьянов главный инженер. И невозможно спасти любимца.

— А пытались спасать?

— Спрашиваете?! И еще как! Не преувеличиваю личной заслуги и совести... Я первый и последовательный защитник Мезенцева. Еще тогда, за это, Касьянов меня возненавидел! Ловкач! Отомстил.

— В чем дело? Чем Касьянов воспользовался?

— Историей с литейной машиной... Я выдохся, Инна Андреевна. Взмок немыслимо. Смотрите.

Он провел ладонью по куртке пижамы. Ткань влажно потемнела. Словно сомневаясь в том, что я верю ему, он придавливал пижаму к боку, над коленом, чуть выше щиколотки, и везде она тотчас делалась пугающе влажной.

— Я непростительно задержалась. Нижайше прошу извинить.

— Всколыхнули касьяновскую гнусность. Не выдерживаю... Абракадабра обмана, беспомощности! Иезуиты... Нельзя усвоить... Гипноз? Горько, позорно...