Швейцар в другой раз приложился к свистку. Теперь трели, выдуваемые им, напоминали раздраженное фыркание.

Гостиница загалдела пуще прежнего. Она возмущалась и свистом и сигналами.

— Ничего себе гвалт! — крикнул швейцар вверх. — Граждане гости, зря волнуетесь. Все одно сейчас гром начнет жахать.

Гостиница мигом умиротворилась.

Отвлеченная опекунским голосом швейцара и его покровительственным видом, я вспомнила об Антоне, услыхав чей-то радиоприказ, заполнивший почти опустелую улицу:

— Красные «Жигули», прижмитесь к бровке.

В поле моего зрения мелькнули «Жигули» цвета граната и желто-лиловая автоинспекторская «Волга» с динамиком и мигалкой.

Машины скрылись за крупнопанельной коробкой. По скорости, которую набрала первая из них, можно было догадаться, что Антон не собирается прижиматься к бровке. Как бы строптивость не привела его к печальным последствиям.

Он-то думал, что разбудил меня телефонным звонком из Москвы. Не подозревая того, что я вдосталь набегалась по скверу близ гостиницы, он, чтобы подскульнуть надо мной: ты, дескать, дрыхала, а я ранняя пташка, — чтобы оправдаться за раннюю побудку, с задорной игривостью сказал:

— Лежень лежит, а счастье бежит.

— Счастье пускай бежит, лишь бы горе обегало.

— Инна, без горя я не испытал бы истинного счастья.

— Утешаешься?

— Убежден.

— Что у тебя в столице?

— Двигаю дела «Двигателя». Двинул меня в душу первый зам. Потребовал восстановить в должности... Кого — тебе известно. Мол, не имел права снимать без согласования с главком.

— Должность главного металлурга, она что, в номенклатуре главка?

— Нет.

— Искусство руководить заключается в искусстве согласовывать.

— Над кем иронизируешь?

— Над собой. Дак че, как говорят в Перми?

— Восстанавливать не буду.

— Так ты и ответил?

— Сегодня отвечу.

— Советую не спешить. Вернешься, обсудишь с горкомом, с заводским партийным комитетом. После дашь ответ.

— Работать надо. Погрязать в сварах не могу. Нравственность другая. Про здоровье и говорить нечего. Три раза еле уцелел: после ранения, от туберкулеза, от инфаркта.

— А ты знаешь, сколько раз на волоске от смерти был тот же Ергольский?

— Сколько?

— Не знаю. Может статься, он сейчас накануне гибели.

— Я щадил Ергольского довольно долго. Теперь — никакого прощения. Администратор недобросовестный, профессионально ленив и подловат, а то и пострашней. Кандидат без собственных идей. Беззастенчиво прилипал к чужим идеям, доходил до хищнического вероломства. Готовцеву предлагал соавторство.

— Если ты прав — прояви великодушие.

— Ты сомневаешься в моей правоте? Неужели ты веришь не мне, а...

— Чтобы сомневаться, надо знать. История сложная. Еще ни один узелок не развязала. Марат, у меня личная просьба: восстанови Ергольского. Он голодает всерьез. Он ожесточился и не пощадит себя. Умрет... Пусть ты прав-переправ... Кто виновник смерти? Тебя обвинят... В общем, вынудил, мол, к самоубийству.

Что-то щелкнуло в трубке. Почудилось — разъединили. Я замолчала от впечатления, что электроны, носившиеся с нашими словами между столицей и Желтыми Кувшинками, застыли. И когда неожиданно возобновился голос Касьянова, мне показалось, что он продышал это огромное заледеневшее расстояние.

— Последствия следствия... Эх, Инна, изнемогла моя доброта. Подлость укатала ее.

— Ну уж, ну уж?

— С Натальей познакомилась?

— А как же!

— Трудно дается Наталье новая специальность. Сейчас звоню — соседка массирует ей спину. От штамповки болит позвоночник.

— Зато цель какая!

— Есть и такая цель — пожить подольше.

— Заманчиво, но не для нас.

— Откуда знаешь?

— Интуиция.