И просматривала я с высоты прозрения вслед за прежней своей семьей и за Ергольским те семьи, что наблюдала, объединяемые круговой порукой убийственной добропорядочности, прелюбодеяния, кривды, политиканства, наживы, предательской немоты, словоохотливой злонамеренности. А затем, опять же самопроизвольно, мне виделись расчетливая групповщина, союзничество истуканов, клановая спесь, согласие приспособленцев.

И я настроила себя на миссию справедливости, а это значило, что я дала себе обещание выявить, как и какими интересами жили хотя бы последние два-три года Касьянов и Ергольский, на чем они сталкивались, кто их окружал, к чему они стремились и чего достигли и были ли схватки у Ергольского с Готовцевым.

В какой уж раз за это короткое время в Желтых Кувшинках я предостерегала себя от ориентации на друзей молодости. Может статься, что они при всей своей пристойности, милоте и п е р е д о в и т о с т и на самом деле обрушивают судьбы тех, кто им почему-либо не угоден, и борются перво-наперво не за технический прогресс, а за технизацию, не за улучшение условий труда рабочего человека, а за улучшение личной начальственной незыблемости.

Я пообещала себе не заробеть, не отделаться молчанием, если в деятельности Касьянова и его соратников раскроются неожиданно страшные черты.

Вчера небо как бы стремилось сжечь и вогнать в землю все свое электричество. Сегодня с утра оно было зеркально-серое, казалось энергетически исчерпавшимся, но я обмишулилась или поторопилась придумать его опустошенность.

Выбираясь из оврага, вдруг ощутила огненную наэлектризованность собственного тела и едва остановилась, чтобы взглянуть на холм, обнаружила, что небосклон над домами налился черной синью, которую простегивают зарницы.

Накануне грозы зной по-обычному ужесточался. Наверно, солнце, генерируя электричество, еще и вздувало атмосферную температуру. От булыжника (им была застелена вилючая улица) разило жаром, будто из мартеновской печи.

Мое изнеможение — изнеможение перекаленного организма — походило на истому человека, страдающего бессонницей. Мне захотелось упасть на порфиритовый пол гостиничного вестибюля, чудилось: не прохладой доносит от него, остудой.

Из лифта почему-то дохнуло горячим воздухом, словно горели его стенки со стороны шахты.

К удивлению швейцара, топтавшегося возле дверей ресторана, я отпрянула от лифта. Он заглянул в лифт, никого там не обнаружил, с ненавистью, вызванной непониманием, наблюдал за мной, уныло восходившей по лестнице. Невольная и пытливая ненависть швейцара как бы прояснила мне самое себя. Куда ему понять меня, коль я сама понимаю себя в настоящий момент лишь поверхностно? Я объясняю свое изнеможение предгрозовым перегревом и догадываюсь, что оно отчасти и результат психологического перегрева, возбужденного посещением Ергольских. Однако если не чувство самовосприятия, не интуиция, то хотя бы здравый смысл или воображение должны были бы навести меня на мысль, что всякому тяжкому состоянию предшествует мощно прорастающая в нашу жизнь корневая система причин. Наверняка во мне аукнулось то, что в последнее время меня морочит неукротимое (нет сил отделаться) побуждение осознать, как я могла выйти замуж за Бубнова, да еще и терпеть его возле себя в главные годы молодости. Но этого тоже мало для выяснения моего сегодняшнего состояния, отворившегося ощущением исчерпанности. Изнурительней, пожалуй, то, что я, неотвратимо возвращаясь к этому побуждению, страшусь понять себя т о г д а ш н ю ю, чтобы не впасть в самоотвращение. Я знаю, что боязнь самоотвращения — одно из самых могущественных чувств человека и человечества. Вполне вероятно, что оно-то и является опорным чувством для продолжения личного и общего существования. Здесь такой случай, когда смысл осознанного равнозначен собственному смертельному приговору.

Я боязливо в ы р у б и л а мозг, настроившийся было на осознание, и обрушила на свою душу печальный образ: я поднимаюсь не в номер, а в собственное одиночество. Мое воображение выдало этот образ небезотчетно: его изобретательное лукавство должно было столкнуть мой ум с тропинки скорби, а потом сфантазировать что-нибудь отвлекающе легкое, очистительно-радостное. Да маневр не удался.

Разрыв с Бубновым я переживала счастливо: как освобождение. Мнилось поначалу: кроме Жеки, мне никто не нужен и нескоро будет нужен. Так оно и получилось. Не то чтоб совсем не до того было в пору скитаний и бесквартирья, нет. Желание встречи с кем-то неопределенным время от времени охватывало меня. Но чаще хотелось встретиться с кем-нибудь из тех, к кому тянулась в юности. Среди них мои мечты и нежные надежды постоянно выделяли то Антона Готовцева, то Марата Касьянова. И все-таки одиночество почти не беспокоило меня, разве что чуть-чуть, и проявлялось оно неожиданной присасывающейся к сердцу болью: будто к нему подсоединялся кровеотвод, обладающий резкой тягой.

Сейчас эта боль повторилась, но была она мучительней, чем раньше, и привела в состояние безотрадности, и я возмутилась сама собой: «Да зачем же мне кто-то еще? Из блокады Бубнова да в какую-то другую... Может, пострашней? Ни от кого ни в чем нет зависимости. Пишу, когда хочу и сколько хочу. И никто не может душить укоризной: он-де имеет право на мое время, на внимание, на право быть со мной. И попробуй умиротворить его объяснением, что сосуществование под одной крышей — не разрешение на семейное рабство, что теперь для меня имеет силу лишь единственное право: право не неволить своих чувств».

Объяснения? Слабенькое противостояние инстинкту собственничества мужчины на женщину, женщины на мужчину, когда они состоят в браке? Противоборство детской ясности и оголтелой плотской слепоты?

Нет, нет, свобода, не знающая и минутной зависимости: чистая свобода.

Закрывая за собой дверь номера и швыряя одежду в кресло, неуклюжее по-слоновьи, я находилась в состоянии счастливого задора и представлялась себе полностью защищенной от неукротимого воздействия собственной природы и даже от ее генетического вероломства.