К гардеробщице прибежала молоденькая медсестра. Мнется, стесняется.

Касьянов отходит к граненой колонне.

М е д с е с т р а. Мой не приезжал?

Г а р д е р о б щ и ц а. Думаешь, ты одна у него?

М е д с е с т р а. Носится на мотороллере, как сумасшедший! Сегодня мотоциклиста доставили. Что ни делали — без сознания. Покалечу я мотороллер.

Касьянов понуро бредет по больничному двору. К зданию индустриального вида бегут трусцой санитары в резинистых халатах. Они тащат носилки. На носилках, судя по очертаниям простыни, мертвое тело.

Под вытяжным вентиляционным зонтом работал мужчина с обнаженным корпусом. Он опускал в машинное масло, налитое в противень, рессорные, слегка изогнутые пластины. Масло шипело, клокотало, кадило.

Корпус закальщика масленился, зернисто рябил каплями и вилюшками пота, скрадывая выболины на животе, оставленные ожогами.

Наталью, наблюдавшую за тем, как закальщик доставал из печи детали, похожие на крупные оранжево-красные птичьи перья, как ловко окунал их в масло и совал на конвейер, вдруг осенила догадка, что неспроста чисты его шея, грудь и руки: оберегал их красоту, делая «замастырки» ради того, чтобы получить у нее освобождение.

— Сочнев, сейчас же наденьте спецовку.

— Вы в бумажном халатике. Под ним, может, ничего нет. А меня заставляете париться в суконной робе.

— Только залечу ожог, вы опять являетесь. Из-за вас снижается производительность. И мое время расхищаете. Не смейте дерзить.

— За дерзость извиняюсь. Воспитывали дрючком, пинком да тычком. Надоедливость открою: женщина вы красивая, полюбуешься на вас — душе легче. Раньше на жену подполковника ходил любоваться. Жалко, что сбежала. В библиотеке без нее, как в картофельном погребе.

— Не жилось вам, Сочнев, на свободе.

— Я и на свободе об Натальюшках тосковал.

— Натальюшек там полным-полно.

— Не скажите.

— Заблуждаетесь.

— По-моему, ваш муж не знает вам цены.

— Мы редко ценим то, что у нас есть.

— К нам начальник направляется. Как его половина сбежала, смотрит на вас, как волк на овчарню.

— Надевайте спецовку.

Наталья идет вдоль конвейера, на котором плывут готовые, свинченные рессоры.

Дардыкин подает ей телеграмму.

— За вашим отсутствием почтальон занес ко мне.

Наталья вскрывает телеграмму.

«ПРОКЛИНАЮ СОБСТВЕННЫЙ ТРУДОВОЙ ИДИОТИЗМ ЛЮБЛЮ РВУСЬ К ТЕБЕ СМИЛУИСЯ = ТВОЙ КАСЬЯНОВ».

Междугородный переговорный пункт. Перед коммутатором сидит телефонистка. Она повторяет:

— Я — Желтая Кувшинка, повторите вызов.

На столе у окна включается, ступенчато рокочет телеграфный аппарат. Телефонистка снимает наушники, подходит к аппарату, тянет ленту. Ленту она режет на кусочки, наклеивает на бланк.

В зальце, ожидая разговора, мотается вдоль телефонных кабин Марат Касьянов. Телефонистка подзывает его печальным голосом:

— Товарищ, на ваше имя телеграмма.

Касьянов склоняется над телеграммой.

«НЕУЖЕЛИ Я СПАСАЛА ТЕБЯ ЧТОБЫ ВЗАМЕН ПОЛУЧИТЬ НАДРУГАТЕЛЬСТВО И РАВНОДУШИЕ = НАТАЛЬЯ».

Касьянов у себя в номере. Достает из ящика стола спички, поджигает телеграмму. Жарким бумажным таянием припекает кончики пальцев. В свете дня огонь не виден. Сутулясь от боли, Касьянов взмахивает рукой.

Дверь на балкон открыта. Он садится на перила. Надо быть слишком бесшабашным человеком, чтобы так сесть на перила: в любое мгновение можно ухнуть вниз и разбиться.

Появился Нареченис. Удивлен. Оторопел.

Касьянов глядел на кроны деревьев.

Отсюда, с высоты, они красивы: кроны берез фонтанирующие, пихтача — крылатые, ясеней — перистые, лип — шаровидные.

Нареченис бесшумно ступил на плиточный пол балкона, рывком сдернул Касьянова с перил.

— Что за шутки?!

— Это вы шутите со смертью. И меня перепугали чуть не до смерти.

— Дни распада, сгори они дотла.

— Распада и объединения.