Спустя несколько дней Штернберг завершил работу над своим проектом по включению Зонненштайна. Теперь он был готов дать Германии столько времени, сколько ей потребуется для победы.

Однако с его собственным временем начали происходить странности. Штернберг удивлялся тому, что прежде всякий день вмещал бездну неисчерпаемых возможностей, а теперь времени не хватало даже на самое необходимое. Он заметил, что сутки стали словно бы вдвое короче, и готов был поклясться, что секундная стрелка на часах движется в два раза быстрее, чем раньше.

Посланницы Даны всё реже навещали его сны. Вскоре ему вовсе перестало сниться что-либо, кроме концлагерей — заснеженные пустыни, километры колючей проволоки, деревянные бараки, пулемётные вышки, дымящие кирпичные трубы и оберштурмфюрер Ланге в качестве бессменного проводника. Ещё, изредка, повторялся совсем другой сон: в нём Штернберг, таясь и робея, следовал за конвойными, провожающими в нижние миры человека, который с ироничной усмешкой обернулся навстречу своей, уже давно известной ему, судьбе, спрятавшейся за спинами подкупленной охраны.

Штернберг понимал, что ничего лучше этих снов не заслужил.

Обещанная «генеральная репетиция» не состоялась. С раннего утра зарядил нескончаемый серый дождь, и Франц невозмутимо впряг солдат в хозяйственную работу. Хайнца он послал мыть полы на втором этаже, в комнатах Штернберга. Хайнц был порядком раздосадован: ему представлялось, что командиру с его невероятными способностями было вполне по силам исправить неподходящую для прогулок погоду. К тому же Хайнцу казалось, что мыть в доме полы чуть ли не каждый день — сущий идиотизм, и ничего больше.

Хайнц, однако, постыдился своих мыслей, когда сунулся с тряпкой в небольшую комнату, которая, видимо, служила офицеру кабинетом. Штернберг сидел в глубоком кресле, склонив голову на грудь, взлохмаченный и растерзанный, без кителя и без галстука, в расстёгнутой рубашке, далеко вытянув закинутые на табурет длинные ноги в хромовых сапогах, и, судя по всему, дремал. Большой золотой амулет в виде солнца с лучами-молниями блестел на его поджарой безволосой груди. На столе рядом стоял стакан, до половины наполненный каким-то мутным дымящимся отваром, и миска с водой. Хайнц топтался на пороге, не решаясь нарушить покой командира, но и не смея оставить невыполненной часть работы, а Штернберг приподнял лохматую голову, уставился на него ярко-голубым глазом, обведённым сизой тенью (косящий зелёный был скрыт длинной чёлкой), и тихо сказал:

— Правильно, правильно. Давайте, мойте тут, и получше. А то всё дерьмом провоняло…

Хайнц принюхался: ничем таким в комнате не пахло — только горьким отваром из трав, начищенной кожей, мылом и одеколоном. Едва уловимые запахи жилища маниакально чистоплотного человека. Видать, командир был сегодня крепко не в настроении. Хайнц смущённо принялся за работу, стараясь не пялиться на офицера.

В комнату вошёл Франц.

— Шеф, с вами желает поговорить Кёрнер.

— Пошли его к чёрту… — вяло произнёс Штернберг. — Скажи ему, что я сдох и что меня закопали.

— Шеф, вся его бригада отобедала у местных и здорово траванулась, они сейчас все, кроме Кёрнера, животами маются и не могут вести необходимое наблюдение.

— Да знаю я… — Штернберг стащил очки и принялся яростно тереть лицо ладонями. — С-санкта Мария и двадцать тысяч девственниц, откуда Господь берёт на мою голову столько отборных, круглых, стопроцентных идиотов? Вот скажи мне на милость, я им кто — сиделка в приюте для умственно отсталых? Моя обязанность — следить, какую дрянь они в рот тащат? Астролётчики… Цирк с обезьянами. Дизентерийная палата. Уволю всех к дьяволу… на Восточный фронт отправлю… тем более что недалеко уже… Ох, башка трещит…

— Я же вам говорил, нельзя принимать снотворное такими дозами. Вот теперь случилось то, что должно было случиться: оно не действует, — констатировал Франц. — Сколько вы уже не спали?..

— Четвёртые сутки, — тихо простонал из кресла Штернберг. — Четвёртые сутки идут. Если мне не удастся поспать, я сдохну. Чёрт возьми, у меня на носу ответственнейшая операция… Слушай, Франц, будь так добр… В углу чемодан, ну, тот самый… Открой его, там сбоку большая плоская бутылка лежит…

— И не подумаю, — строго возразил Франц. — От коньяка, между прочим, ещё больше голова разболится.

— Франц, будь милосерден.

— Даже не надейтесь, шеф.

— Прошу как друга.

— Вот как друг и говорю: нет. Сами же мне потом спасибо скажете.

— Ты бессердечный человек. Стакан воды не подашь.

— Стакан воды подам. А коньяк — нет.

— Изверг. Мучитель…

Ординарец, посмеиваясь, вышел из комнаты.

— Фра-анц, — безнадёжно воззвал Штернберг. Затем нацепил очки и сделал попытку подняться, но быстро оставил это нелёгкое предприятие, сжав ладонями виски и вновь обессилено проваливаясь в недра огромного кресла. Чуть погодя из темноты кресла протянулась золотисто-бледная рука в закатанном белом рукаве, нашарила на столе миску с водой и выудила из неё белую тряпицу. На запястье болталась нелепая штуковина, вроде самодельного браслета, составленная из маленьких деревянных пластинок. Хайнц разглядел, что на каждой пластинке вырезано по угловатому значку.