Есть было нечего, а если у кого и была еда, то тот боязливо прятал ее – в темноте этих подвалов человеческая жизнь не стоила и куска хлеба. Понять это сможет только тот, кто сам однажды голодал и кто знал и знает, что значит крошка хлеба.

Самым страшным были вши, которые вгрызались в кожу и проникали в раны, лишая людей сна. Тысячами они покрывали тела людей и остатки одежды, и только после того, как наступала смерть или начиналась лихорадка, они покидали тело, как бегущие крысы покидают тонущий корабль. Омерзительная, кишащая масса этих тварей перебиралась к тому, кто лежал рядом и был еще жив, и прочно обосновывалась на новом месте. И не было никого, кто мог бы помочь этим несчастным.

Там, где было возможно, мертвых относили во двор или складывали их как бревна в воронке от взорвавшейся бомбы. Однажды в подвалах Симоновича появился врач, но он просто искал убежища во время бомбовой атаки, начавшейся в тот момент, когда он направлялся к «своему» подвалу, где его так же ждали и звали, как и здесь. Правда, он и у себя мог оказать помощь далеко не всем – страданий и боли было слишком много.

Тот, чей мозг еще работал, мог предположить, когда наступит его конец, и при этом он знал, что бессмысленно кричать и шуметь, а также сопротивляться.

Собственно, кому или чему сопротивляться?

Умирали многие, и, прежде чем кто-либо замечал, что его сосед уже мертв, проходили часы и дни. Поскольку тела никто не выносил, их передавали от одного к другому, перекатывая, как мешки, через людей, которые еще могли подняться, через все помещение, проходы, горы лохмотьев и зловоние. Так трупы достигали стены, где их протискивали в отверстие, откуда они скатывались в воронку от двухсотпятидесятикилограммовой бомбы. В воронке уже лежали сотни трупов, среди которых попадались еще теплые тела, но они принадлежали тем, у кого уже не было сил издавать какие-либо звуки.

Перед входом в подвал Симоновича ждали уже другие и по возможности пытались проникнуть в помещение, и никого из них не удивляло, что из подвала еще ни разу никто самостоятельно не вышел – они все равно старались войти в него. Мертвых не считали и не снимали с них личные знаки, лишь иногда заглядывали в их сумки в надежде найти там немного хлеба. Никого из новичков не интересовало, от чего умер тот или иной солдат, – главное, что люди умирали быстро, а для ожидавших снаружи на ледяном ветру это означало, что каждый раз освобождалось еще одно место.

Умирали не только в подвалах Симоновича, умирали везде. По усталым, обессилевшим телам людей прокатилась волна агонии, они уже ничего не боялись. В подвалах не было ни страха, ни паники, и здесь им не приходилось быть свидетелями того, как падает дисциплина среди офицеров штабов там, на поверхности. В подвалах они уже не держали палец на спусковом крючке и уже не сидели в своих ледяных норах, как те, у которых закончились последние патроны.

«То, чем нам каждый раз придется жертвовать в отдельных случаях, – не важно, это скоро забудется». Эти слова произнес когда-то Гитлер.

То, что передавали по радио, печатали в прессе, показывали на фотографиях и в кино и что содержалось в ежедневных сводках Верховного командования вермахта, на самом деле не соответствовало действительности. С фронта, однако, приходили письма и возвращались раненые, поэтому время от времени до немцев в Германии все же доходила информация, содержавшая достоверные факты. Люди сравнивали эту информацию с той, которую они получали из официальных источников, и обвиняли во всем военных корреспондентов. Объяснялось это тем, что у людей не было четкого представления о всех трудностях, с которыми приходилось сталкиваться военным корреспондентам. Тот, кому довелось однажды увидеть списки погибших, представленных корреспондентами, был потрясен масштабами этих потерь.

«Рота пропаганды» была достаточно большим формированием, однако в ее состав входила всего лишь небольшая горстка военных корреспондентов. «Горстка солдат, – писал однажды один из них, – это десять человек». В Сталинграде остались три такие «горстки» военных корреспондентов, половина четвертой осталась в живых, но прежде, чем тридцать человек уже не в состоянии были держать в руках перо, фотоаппарат или камеру, они снимали, фотографировали, говорили и писали правду о Сталинграде.

Материал, который они представляли, не доходил до немецкого народа – «об этом заботились» офицеры цензуры и штабные офицеры групп пропаганды со своими красными карандашами, министерство пропаганды, складывавшее материалы в свои несгораемые шкафы, отдел цензуры верховного командования вермахта и лично сам министр пропаганды, принимавший соответствующие решения.

19 ноября 1942 года в донесении одной из рот, полученном из Сталинграда, говорилось следующее: