Тополя. Они могли бы выручить нас в трудный час, но не поднималась мамина рука, чтобы занести топор хоть над одним из них. Ведь это не простые деревья: их посадил отец в год своей женитьбы, они свидетели недлинной истории нашей семьи. Они очень красивые и гордые, что-то одушевленное в их цветении, в осеннем листопаде.

И все-таки, когда в прожорливой печке сгорело все, что может гореть, мама однажды взяла щербатый топор, вопросительно посмотрела бабушке в глаза. Та кивнула ей: что же делать...

Мама долго ходила вдоль тополиного ряда, словно хотела выбрать дерево похуже, которого не будет жаль. Но ровесники были как на подбор, словно близнецы. И тогда она подошла к крайнему. Ах, я знаю, какая жгучая вина опалила ей сердце и щеки! Топор отскакивал от мерзлой древесины, брызгая костяными осколками, на древесине оставались следы зазубренного топора. Эхо ударов откликалось в каждом тополе: в нашу выстуженную хатенку доносилось приглушенное — тюк! тюк! тюк! Потом раздался резкий скрежет. Я кинулся к окну и успел увидеть, как красавец тополь прочертил верхушкой дугу по небу. Казалось, он падал, не веря в свою гибель. Коснувшись земли, прощально охнул и увяз голыми ветвями в глубоком снегу. А мама стояла рядом, маленькая, растерянная.

И мы, несытое, босое пацанье, опять топали в нагретой хате. Нам снова не таким страшным казался мороз за окнами. Тополя! Безвременно погибшие красавцы, простите маму. Виновата война.

Ивана Хмару на фронте ранило, и его отпустили домой на поправку. Идет он по деревне, а мы — за ним гурьбой, не отстаем ни на шаг. Еще бы! Ведь он был на фронте, давил своим танком фашистов. Мы больше смотрим не в лицо ему, а на его перевязанную руку, которая неподвижно висит на бинте, надетом на шею. Иван идет на улицу проведать, кого еще не успел увидеть за два дня.

Вот навстречу ему — Дмитрий Груздев, мужчина лет тридцати пяти, невысокого роста. Он очень похож лицом на птицу. Подбородка у него почти нет, зато у Груздева длинный острый нос. Когда с ним говоришь, все внимание обращаешь на его нос. Это потому, что Груздев косоглаз и сам все время смотрит на кончик носа, туда же привлекая внимание собеседника. Как и другие мужчины, он в сорок первом ушел на фронт. Месяцев через пять вернулся с костылями. Правая нога его качалась между ними, словно маятник. Его сразу же назначили кладовщиком. Мы, ребятня, с большим уважением относились к бывшему фронтовику, да еще раненому...

Поравнявшись с Иваном Хмарой, Груздев заулыбался:

— А, здорово, вояка! В руку, значит?

— Да, думаю, до свадьбы заживет, — говорит Иван, здороваясь.

— А меня вот в ногу — жалуется Груздев. — К врачам мне надо, да разве отпустит распроклятая работенка. Досидишься, что совсем оттяпают конечность.

— А ты не тяни с этим, — советует Иван. — Плюнь на все и езжай в район. Где тебя задело-то?

— Известно где, — говорит Груздев многозначительно. — На печке не заденет. — И начинает торопиться. — Ну ладно, бывай. Заходи ко мне, побалакаем.

Иван идет дальше. Наша бабушка стоит возле хаты и смотрит ка него из-под руки, будто узнает и не узнает. Иван подходит совсем близко.

— День добрый, Матрена Ерофеевна! Как поживаем?

— А, це ты, Иван! Насилу узнала. Заходь в хату, покури, хоть мужиком запахнет.

Иван идет к двери, бабушка следом и продолжает говорить:

— А я дывлюсь, чи ты, чи не ты. Ну, слава богу, жив. А я думаю, який це дурак, извиняюсь, поздоровкався з Митькой Груздевым а це ты... Сидай.

— А чего это вы, Матрена Ерофеевна, так: «Якийсь дурак...»?

— А я з ным давно не здоровкаюсь и не буду, пока не помру. Поганый вин, злый. Як таких людей только земля носит...

Как-то летом мы с Гришкой Рогозным пошли за околок складывать в копны сено, накошенное нашими матерями еще с вечера. Закончив работу, положили под копной грабли и вилы и подались в лесочек. Через некоторое время услышали тарахтенье трашпана. Мы умели узнавать по стуку колес любую колхозную бричку, каждую арбу и бестарку. Сейчас мы точно определили: тарахтит трашпан председателя колхоза. Гришка вскарабкался на самую высокую березу, глянул за лесок и сообщил мне: «На председателевом трашпане едет Груздев, сюда, с вилами. Наверное, за своим сеном, он рядом где-то косил. Может, нас домой возьмет... Вот бы!..»

И мы стали выбираться из леска. Стука колес уже не было слышно. Фыркала лошадь, да сухо вздыхало сено, укладываемое на трашпан. Когда мы выбрались на опушку, глазам не поверили: Груздев накладывал только что сметанное нами сено. Мы переглянулись. Подойти поближе и сказать: «Это наше»! — не хватило смелости, даже стыдно было. Прячась за кустами ракитника, подползли совсем близко. Нет никакой ошибки: Груздев брал наши копны, которые находились рядом с выкошенной им поляной. Его сено было еще не сметано и лежало в валках. Гришка не выдержал и, ломая в руках сухую ракитину, всхлипнул от обиды. Лошадь сделала уши торчком и насторожилась. Мы стали переползать за другой куст, под нашими коленками затрещали сухие ветки. Лошадь вдруг рванула с места и помчалась к дороге. Груздев, прихрамывая, но без костылей, бросился за нею. «Тпру, Зорька! Тпру!» — кричал он. Лошадь замедлила бег и остановилась. Груздев взял ее под уздцы, несколько раз пнул и повернул обратно, к нашим копнам. Мы с Гришкой переглянулись. Не сговариваясь, поднялись, вышли из кустов и в один голос выпалили: «Не трогайте сено! Это наше!»