Шрифт:
— Ты хочешь сказать, что нам нужен сквознячок?
— Именно! Давай, Василий Иванович, раз уж начал, продолжай свое шефство над той девчонкой. Как, ты говоришь, ее фамилия?
— Гнучая, Глафира.
— Здорово! Чуть ли не Земфира.
— Ого, эта Глафира пушкинской Земфире сто очков вперед даст... Не знаю только, что она будет у нас делать, если удастся уговорить. По-моему, она ни писать, ни читать не умеет, не говоря уж о работе.
— Вот это как раз и дает нам право бороться за жизнь, да, за настоящую жизнь девушки. — Терехов загорелся, заговорил по-газетному: — И первое, что мы должны сделать для нее, — это увидеть в ней человека, такого же, как все, чтобы она почувствовала себя человеком. В этом, по-моему, залог успеха, если это не слишком громко сказано.
— А работу мы ей подберем по силам и по уму, — добавил Лукин. — Например, поставим на первых порах на участок консервации. Смазывать детали — дело не хитрое. Так что, давай, Василий Иванович, дерзай. А здесь все тебе поможем. Ты когда собираешься ехать на участок?
— Сегодня, после работы.
— Может, тебе кого в помощь дать? — спросил парторг.
— Ни в коем случае! Мы с ней давние знакомые...
— Ну, ни пуха ни пера!
— К черту! — сказал Табаков, собираясь уходить.
— Да ты подожди! — спохватился Терехов. — Про списки-то не забывай. Секретаря парткома к черту не пошлешь, он с нас живых не слезет, ты знаешь.
— Понял и чувствую, что цыганка как в воду смотрела.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Под вечер Василий снова был на Шубняке. Сразу зашел в избу Гнучих. Дома был один старик. Он сидел за машинкой, шил тапочки.
— Добрый вечер, батя! Где Глаша?
— Милости просим, красавец Абросим! Глаша с бабами в городе, где же ей быть. А на што тебе?
— Да хотел поговорить кой о чем... Скажите, батя, пусть подождет меня, когда приедет. Я зайду часа через два.
— Ох, парень, совсем выпряглась наша Глафира. Вчерась ее мать за косы оттаскала, так она чо, стерьва, заявила: грит, совсем из дому уйду. Во какие нынче дети пошли! Раньше бы я ей на одну ногу наступил, а за другую взял и разорвал. А теперь нельзя, не имеем права...
— А мать-то за что ее?
— Дак все за то же — не хотела с ней в город ехать. Грит, стыдно мне... Какая совестливая... В семье не без урода, вот она и есть уродина несчастная. Не я ей отец, а то бы...
— Так вы, пожалуйста, скажите Глаше, что я зайду. Пусть никуда не уходит.
В дверях столкнулся с Ромкой, Глашиным племянником, который в прошлый раз врезался ему головой в живот. Лицом он похож на Глашу. Василий мимоходом тронул Ромку за плечо, тот мигом цапнул его обеими руками повыше локтя, поджал ноги и повис на руке агитатора, будто бы желая покачаться. Так же неожиданно отцепился, отпрыгнув в сторону, чуть присел, зыркнул глазенками:
— Дай закурить!
— На, закури.
Василий и не думал, что все это всерьез: не может же в самом деле этот десятилетний пацаненок закурить или хотя бы взять папироску при дедушке. Поэтому так уверенно достал пачку и, выщелкнув сигарету, протянул Ромке. Тот, не моргнув глазом, взял ее в рот, в своем кармане достал спички, прикурил, как опытный курильщик. Глубоко затянулся и выпустил дым через нос. Василий оторопело глянул на старика: никаких признаков волнения и негодования не вызвало у того поведение внука.
— Как звать-то?
— Дай десять копеек!
— Ты подожди, давай познакомимся сначала.
— Дай десять копеек!
— Я дам тебе обязательно, двадцать дам, но давай сначала поговорим.
— Дай десять копеек!
Василию вдруг показалось, будто внутри этого цыганенка крутится пластинка, иголка бегает по од-ной-единственной борозде и извлекает фразу: «Дай десять копеек, дай десять копеек...»
— Дай десять копеек!
Цыганенок уже подступил к Василию и нахально полез ему в карман. Подавив в себе вдруг неожиданно вспыхнувшую злость, Василий легко отвел руку мальчишки, достал двадцать копеек.
— Ну, на тебе двадцать копеек. А теперь давай поговорим.
— Дай ремень посмотрю. — Рука цыганенка уже потянулась к пряжке его брючного ремня.
— На, посмотри.
— Дай померить, сними.
— Так я же без ремня брюки потеряю.
— Я тебе свой дам. — Ромка задрал рубашонку и показал свой «ремень» — обыкновенную тряпичную тесемку, которая вовсе не держала штанишки, а сползла на грязное пузо.
— Так как же тебя звать?
— Дай только померить.
— Ну, брат, с тобой невозможно говорить. Ты что, кроме слова «дай», ничего не знаешь?