— Ну, дядя Коля, ваша теория устарела. По-вашему, и я должен ходить в русской вышитой рубахе под поясок с кисточкой? Вы-то сами почему не носите национальный костюм?

— Ты меня не запутывай! Скажи лучше, почему если в кинокартинах, когда показывают цыган, так эти места больше всего нравятся, а? Потому что это красиво. Песни какие, пляшут как! А почему по телевизору узбеки там или грузины выступают в своих костюмах? Потому что без своих костюмов у них наполовину все хуже было бы.

— Но это же искусство, дядя Коля. Оно должно возрождать и хранить народные обычаи, традиции...

— Эх, Василий! Ты или переучился или недоучился! Я так думаю, что те, кто делают искусство, они не дурнее нас с тобой. Почему они должны возрождать и хранить, как ты говоришь? Потому что много было таких, как ты, которые стригли всех под одну гребенку.

— Да никто никого не стриг, время заставляет жить по-новому, — возражает Табаков.

— А чо ты тогда так о цыганах печешься? И им свое время придет. Вот, скажем, если бы тебя сейчас попробовали переделать в цыгана, ты бы как брыкался? И руками и ногами! Не захотел бы жить по-ихнему. А сам хочешь, чтобы они враз все переменились... Вон я в каком-то журнале читал про них, так, оказывается, и в Англии они есть, и во Франции, и в Венгрии. И живут по-своему, как и наши. В таких-то развитых странах! Пускай живут на здоровье. Они чо, какое зло делают? — дядя Коля вынул из брючного кармана часы на цепочке, посматривает, не пора ли кончать перекур, а Василий не унимается, ему хочется доказать свою правоту, отстоять свое убеждение.

— Самое большое зло не в том, что они гадают, попрошайничают, спекулируют дефицитами, а в том, что они искусственно сдерживают свое культурное развитие, детей держат в невежестве и лишениях...

— Ну, если хочешь, скажу тебе. У них-то дети самые здоровые, ничто их не берет: ни холод, ни голод. И в больницы не ходят. Да теперь и не голодают они, не бойся. А уж рожают цыганки — не то что наши! Наши теперь одного-двух родят и трясутся над ними, как бы чего не случилось. А у них по десятку, и все вырастают. Пускай дают прирост населению. И они в свое время образумятся. Вон ведь Глаша твоя взялась за ум...

— Почему это моя?

— А чо тут худого, если и так сказал?

Табаков швырнул окурок в урну, резко встал, ушел из курилки.

В цеховом красном уголке в обеденный перерыв девчонки уселись вокруг стола, рассматривают журнал мод, говорят негромко о своих делах. С ними Глаша. Василий Табаков сидит за шахматным столиком с бывшим напарником по станку. Несколько совсем молодых парней безголосо, под дребезжание гитары козлиными голосами поют песню «Течет речка по песочку». Партнер Табакова морщится, наконец не выдерживает:

— Эдик, слушай, ты это серьезно поешь или пародируешь бабкину козу?

— А что? — спрашивает Эдик.

— А то, что ты очень близок к оригиналу.

— Темнота! — говорит Эдик. — Отстал ты. Наверное, не слышал выступление ансамбля гитаристов... Шурик, как название ансамбля, я забыл?

— Ободранные гитары. Не трудись, Шурик, не насилуй память, — вступает в разговор Табаков.

Шурик Дубов, длинный, как жердь, с прыщеватым лицом, вступается за Эдика. Говорит Василию:

— Ты, гениальный самородок, молчал бы! Самому медведь на ухо наступил.

— Точно, — отвечает Табаков, — ты прав, Шурик. Потому я и не пою. А вот когда ты поешь, мне кажется, что тебе на ухо наступил слон.

— Потому ты и на токаря второй год учишься, — добавляет напарник. — Тебе что ни говори — не доходит.

Теперь за Шурика вступается Эдик:

— А может, у Шурика другое призвание, вы же не знаете.

— Интересно. Петь не может, работать не хочет. Наверное, пить?

— Шурик, покажи, — просит Эдик. — Покажи этим плебеям хоть номерок из программы!

Шурик встает и направляется к столу, где сидят девчонки. Бесцеремонно отодвигает кого-то из них, подходит к Глаше. Оглянувшись на Эдика, подмигнул и заговорил, обращаясь к Глаше:

— Чавэла, или как там у вас говорят. Джятус Ляна, позолоти ручку, скажу, что было, что будет...

Глаша улыбнулась, поднялась со стула, манит пальцем Шурика поближе, словно хочет что-то сказать на ушко:

— Су то, чаво на заджяса? Подойди поближе. Я и сама могу сказать тебе, что было, что будет.

— Скажи, красавица, скажи, — Шурик протягивает руку Глаше. — Скажи, век не забуду.

— А то, что я таких прыщавых, как ты, по морде била.

— Ну и как они? — уже по инерции спрашивает Шурик, видя, как сверкнули недобрым огнем Глашины глаза.

— А вот так! — Глаша со всей силы припечатывает Шурику звонкую пощечину. — И еще вот так! — Глаша с левой руки бьет Шурика по щеке. Тот закрыл лицо, потом убрал руки от щек, шарит вокруг глазами, ища свидетелей. Но свидетели, как по команде, отвернулись и стали выходить из красного уголка. И только в коридоре загудели, загоготали, окружили Глашу, одобрительно трясут ее за плечи и обнимают.