Шприц Игорь
Шрифт:
НОЖИКОВ. Толян, сгоняй в лавку, а? Купи еще две бутылки. На.
Подает деньги.
ТОЛЯ. Да у меня есть, не надо.
НОЖИКОВ. Бери, бери. Мне — двадцать пять, понял? Двадцать пять лет топчу землю, выдергиваюсь, как морковка. А зачем? Затем, чтобы на могильном камне написали: «Лежит Ножиков. Блатной. Задолженность по профвзносам — семнадцать лет. Дело передано в небесную канцелярию». Знаешь, Толян, что в жизни главное?
Толя, улыбаясь, пожимает плечами.
НОЖИКОВ. Главное — это не закрывать глаза. Даже если тебя бьют в морду. Тебя хоть раз били?
ТОЛЯ. Н-не помню… Нет.
НОЖИКОВ. Жалко. Ты много потерял. Прямой удар в лицо — это хорошо. Честно. Как фамилия этого типа?
ТОЛЯ. Кого?
НОЖИКОВ. Того, что с Татьяной танцевал, с четвертого курса?
ТОЛЯ. А-а. Тонких.
НОЖИКОВ. Вот он сегодня будет Тонких. Знаешь, почему я не люблю таких вот жориков? И умные они, и слова грубого не скажут, и передовики во всем — и в работе, и в учебе, а друзей у них нет. Нету! А если у человека нет друга, хоть одного, самого захудалого, то он лишний, никакой и ничей. Таких надо ссылать за Полярный круг, потому что от них вся смута. Вот пудрит он ей мозги, не любит ведь, а рядом мучаются три хороших человека: ты, я и Федор Матвеич. Толян, слушай сюда: если у вас, у тебя или у Феди, с ней что-нибудь получится, то я, слушай, я буду вам другом, понял? Ну, а теперь давай. В пальто карманы целые?
Толя уходит.
Ножиков медленно приближается к Тонких, на ходу делает колено цыганочки.
НОЖИКОВ. Сэр, на море качка?
ТОНКИХ. Что?
НОЖИКОВ. Штормит, говорю?
Тонких внимательно смотрит на него, ничего не отвечает.
НОЖИКОВ. Интеллигентный ты человек, Тонких.
ТОНКИХ. Это плохо?
НОЖИКОВ. Я сам детдомовский, понимаешь?
ТОНКИХ. Не совсем.
НОЖИКОВ. Знаешь, как я день рождения себе выбрал? Открыл календарь наугад. Теперь понимаешь?
ТОНКИХ. Нет.
НОЖИКОВ. Интеллигент, а соображаешь медленно. В этот день я приглашаю в гости самых дорогих мне людей. Вот я смотрю и думаю: а он мне мог бы быть братом, она могла бы быть сестрой. Федор Матвеич был бы хорошим дядькой. Ты, Тонких, пришел с Таней, а уже обидел ее. Вот я думал, думал, кем бы ты мог быть? И знаешь, ты даже на шурина не тянешь.
ТОНКИХ. К чему такие изгибы.
НОЖИКОВ. Надо поговорить. Выйдем в коридор.
Уходят.
Сцена 2
Комната Тани. Входят Таня и Толя. Он в офицерской форме, с планшетом.
ТАНЯ (вынимает из стола пачку писем). Вы четверо писали мне оттуда. Я каждый день ждала писем от вас. Если есть письмо — значит, жив. Ты не представляешь, какая это мука: жить в непрерывном страхе, а вдруг это вот письмо — последнее, и тогда, когда я его читаю, Гены или Феди уже нет в живых. Это как свет звезды: мы ее видим, а звезды давно нет!.. Если бы я знала, за что вы любили меня там, под бомбами, так любили девчонку, пустую, капризную! Если бы вернуть тот вечер в общежитии, помнишь, у Ножикова?
ТОЛЯ (сухо). И что было бы?
ТАНЯ. Я бы вам… руки целовала.
ТОЛЯ. Да, тогда… А т а м нам этого было бы мало.
ТАНЯ. Я не понимаю.
ТОЛЯ. На фронте все по-другому… Хочется, чтобы ждали только тебя. А ты… Ты писала всем одно и то же.
Пауза.
ТАНЯ. Я писала то, что думала. Вы все были мне близки. Все.
ТОЛЯ. Я встретил в сорок третьем в Воронеже Федю… и он…
ТАНЯ. Он сказал, что видел меня? Он сказал тебе?
ТОЛЯ. Да.
ТАНЯ. Он был на переформировке… Да… Он был худой, рыженький, такой невзрачный… Вы все были хитрые, а он… Знаешь, что такое печаль? Это когда чем-то пожадничал для человека, а он умер. Он был после ранения. Он жил здесь, у меня, три дня. Мы ели тушенку и шоколадные конфеты. Такие сладкие…
ТОЛЯ (грубо). А Ножиков не приезжал?