В его доме тоже создалась инициативная группа, снующая по квартирам с какими-то списками и собирающая подписи. Собирались в суд подавать. Белов их начинания поддерживал, подписывался где только возможно было. И возмущался вместе со всеми прочими жителями…

Каким мелким и никчемным показалось ему все это на фоне громадного Машиного горя!

– Почему ты не на работе, Веня? – спросила она, отпив глоток чая.

– Взял отпуск на две недели.

– Зачем?

– Чтобы тебе помочь.

– Правда?! – словно сама ее душа всхлипнула. – Ты… Ты считаешь, что у тебя получится?

– Буду стараться! – Он забрал у нее опустевшую крышку, завинтил. – Уже начал.

– Что начал?

– Стараться!

Он пока что не хотел ей ничего рассказывать – да и нечего. Беседу же с Витей-барменом и его подружкой-официанткой Белов решил держать в тайне. И о договоре с Гореловым, который они все же заключили с час тому назад, он тоже умолчал. Сегодня вечером и завтра утром он собрался пройтись по дому, поговорить с людьми. Может, ему и повезет.

– А Алекс что же? По-прежнему пьет?

– Да… Мне кажется, у него уже белая горячка начинается! Он сегодня за Соней, нашей домработницей, утром с ножом бегал – она ему выпить не дала. Все бутылки от него спрятала. – Маша принялась тереть ладонью лоб. – Я закрылась в спальне, а она в кухне так орала… Такой ужас! Потом он оделся и ушел. А вернулся – опять бутылки притащил. И напился…

– С ума он сошел, что ли?! – Вениамин поморщился.

Насколько, однако, слаб духом оказался его соперник! Каким не подготовленным к говенным поворотам судьбы!

Это все понятно – его жизнь началась правильно и шла размеренно своим, прекрасно распланированным, чередом. У него были любящие мать и сестра. Его не бросили, еще в младенчестве, в лютый мороз на рельсы. Ему не приходилось надрывать горло в диком плаче, пытаясь отвоевать себе право хотя бы на жизнь. Ему не приходилось орать, чтобы как-то встряхнуть ее, жизнь эту равнодушную, и заставить взглянуть на себя другими глазами.

Алекс был милым, избалованным ребенком, с годами он плавно преобразился и облачился в одежды баловня судьбы. Ему даже жалеть себя ни разу наверняка не приходилось. Все превосходно складывалось и так, с чего было ему раскисать? И тут вдруг – бац…

И все пошло вкривь и вкось. И душу – навыворот, и люди – к тебе спинами, и койка жесткая по ночам мерещится, и судья суровый, зачитывающий приговор, – все это утром туманным в кошмарных снах приходит к нему.

– К тебе-то он как относится? – спросил Белов.

– Не замечает. Считает, что все у нас пошло не так со дня Маринкиной смерти. Ее считает виноватой. Ну, а из-за нее – и меня тоже.

– Так и говорит?

– Нет, но все же очевидно. Проходит, как сквозь стенку, смотрит куда-то в сторону… Не знаю, чем все это закончится!

– Успокойся, Маша. – Белов поймал ее ледяную ладошку, сжал одеревеневшими пальцами. – Рано или поздно, но все же эта полоса черная закончится.

– Чем?! – Она не отняла руку, то ли от рассеянности, то ли ей так было уютнее. – Чем закончится, Веня?

– Чем-то… Но все равно закончится. Ничто не бывает вечным. Даже твое теперешнее горе.

– А… А твое? Твое горе, Веник? Как с ним?

Она сжала его пальцы – еле-еле, и он сразу понял, о чем она. И тут же его душа отозвалась, и заплакала, и застонала вместе с ее душой. Причины этих безмолвных, незримых слез, правда, у них были разными. Но вот понимание – момент понимания случился. Этого, пожалуй, не происходило с ними никогда, ни разу, даже когда они были вместе. И жили тихо рядом, но каждый – со своим пониманием счастья.

– Мое – со мной, – ответил он тихо. – Оно во мне, не так уже болит, притупилось почти, но забыть его сложно.

– Прости, – пискнула она виновато и склонила голову к его плечу. – Прости меня, Веник!

– Ну, ну, Машуня, не раскисай. Все будет хорошо. Помнишь? Все проходит, пройдет и это. Помнишь?

Он однажды баюкал ее таким образом, когда у нее неожиданно, под самый Новый год, разболелся зуб. Посадил к себе на колени, обнял и, чуть раскачиваясь, баюкал и приговаривал: «Все проходит… Все проходит, пройдет и зубик твой… Все проходит, пройдет и это…»

Машенька тогда забылась тяжелым сном, плотно прижимаясь вспухшей щекой к его груди. Он долго сидел неподвижно, боясь уложить ее на диван. А вдруг она проснется, вдруг боль снова вернется, и она опять заплачет? Сидел, конечности онемели, спина сделалась будто деревянная, ноги покалывало, но он не двигался. Ее покой был ему дороже собственных удобств. Всегда!..

– Помню, Веник. Я все помню. – Она неожиданно улыбнулась, пересилив свою тоску, и погладила его по руке. – Ты хороший. Я помню все.