— Леночка!.. Ленушка!.. — завизжала девушка в тюбетейке, и не успела Лена опомниться, как девушка бросилась к ней на шею и стала целовать в щеки, в нос, в лоб, приговаривая: — Я не намазанная, не бойся! Леночка!.. Как я рада!.. Неужели ты меня не узнаешь? Я же Таня Сорокина!..

— Татьяна! — наконец сумела сказать полузадушенная Лена. — Танечка, подружка, откуда ты?..

Девушка в тюбетейке села и, глядя на Лену влюбленными глазами, заговорила:

— Я в отпуск сюда приехала. Я работаю в Средней Азии. Я же врач, знаешь? Уже три операции сделала совершенно самостоятельно. Одному дехканину вырезала аппендикс совершенно классически, можешь себе представить?! Он мне потом эту тюбетейку подарил… такой смешной. А Клава Петренко уже инженер. Работает на заводе, совершенно самостоятельно управляет огромным цехом.

— А где Зоя Никитина? Она мне писала, а потом что-то замолчала.

— Зойка совершенно самостоятельно… — Таня Сорокина запнулась, засмеялась и закончила: —…вышла замуж. У нее уже ребенок — мальчик, можешь себе представить? Но она учится — в аспирантуре. Вообще все наши девчонки оказались на высоте. Да и ребята тоже. Ты читала в газете про Петю Томилина?

— Нет! Пропустила, наверное. А что?

— Он работал на Волго-Доне, на канале. И о нем написали как о замечательном передовике. Он управляет грандиозным земснарядом — можешь себе представить! Но ты-то, ты!.. Какая ты красивая стала, Леночка! Я как увидела афишу: певица Елена Брускова — так и ахнула!..

Таня Сорокина убежала, пообещав прийти после концерта. Голова у Лены кружилась, щеки горели. Раздались звонки — требовательные, зовущие, грозные.

Вошел Григорий Львович. В руке он держал объеденную наполовину виноградную кисть.

— Готовы? — спросил Григорий Львович, проверяющим взглядом окинув Лену с головы до ног.

— Готова!

— Скушайте виноградинку для храбрости! Помогает!

— А я не боюсь! — вдруг сказала Лена с вызовом. — Только… перестаньте есть. Я вас очень прошу!

Григорий Львович пожал плечами и с сожалением положил виноградную ветку на стол.

— Пошли! — сказала Лена.

…И вот совершилось то, что должно было совершиться. Она стояла на эстраде, глядела в полутемный зал, и ей казалось, что люди, сидевшие в первом ряду и смотревшие на нее с жадным любопытством, слышат, как громко — тук-тук, тук-тук! — стучит ее сердце.

Но страх прошел. Теперь Лена была вся во власти какого-то другого, незнакомого еще ей сложного чувства. Это был пьянящий восторг и напряженная внутренняя собранность. Она кивнула сидевшему у рояля Григорию Львовичу, и тот заиграл.

Радостно и легко своим чистым и сильным сопрано Лена запела:

По залу, словно ветерок по листве деревьев, пробежал шум одобрения. Это был успех. Потом она пела еще и еще, и снова был успех. Когда она под аплодисменты благодарного ей зала ушла наконец со сцены, провожавший ее Григорий Львович пожал за кулисами ее горячий голый локоть и сказал:

— Молодцом! Вы будете большой певицей — помяните мое слово.

А чтец Глеб Александрович, улыбнувшись довольно криво и уже без всякой томности, процедил:

— Ого, что в зале-то делается! После вас, деточка, выступать, оказывается, трудновато!

Лена вернулась в свою уборную и почти без сил опустилась на кресло перед зеркалом. Она увидела свои бледные щеки и темные глаза, в которых еще не померк огонь вдохновенья, коробочку из-под аспирина с косточкой, про которую она совсем забыла, засмеялась, счастливая до предела, и сказала своему отражению:

— Кажется, вы стали Еленой Брусковой. Вы довольны?

Отражение кивнуло головой.

Хорошенькую веселую гимнастку с полноватыми, розовыми, как у куклы-голыша, ножками, храбро перелетавшую с трапеции на трапецию под самым куполом цирка, сменил дрессировщик лошадей — пожилой брюнет в традиционном черном блестящем цилиндре, во фраке с длинными фалдами, с гордо выпяченной белой крахмальной грудью.

Он работал молча, очень четко и точно. Лошади его были все как одна траурной вороной масти — высокие, сытые, с лоснящимися выхоленными крупами. Повинуясь резким выхлопам его беспощадно-длинного бича, они все разом поднимались на задние ноги, танцуя под музыку, опускались на колени передних, кланяясь зрителям, валились на песок арены, замирая в мертвенной неподвижности, и снова вскакивали, чтобы снова, храпя и фыркая, мчаться по кругу в сумасшедшем стремительном галопе.

Что-то тяжелое, неприятное было в лице дрессировщика с припухшими подглазьями, с уже оплывающими густо напудренными бледно-сиреневыми щеками и в его манере работать на арене. Но от изысканных его питомцев с расчесанными шикарными гривами вдруг простецки пахнуло знакомым деревенским запахом лошадиного пота, и матрос второй статьи с теплохода «Владимир» Сергей Баланов заскучал. Боже мой, как же далеко отсюда до русских берегов, до родных рязанских полей, до березовых есенинских рощ!