Шрифт:
5
Я верю в тебя, моя душа, но другое мое Я не должно перед тобой унижаться, И ты не должна унижаться перед ним. Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла, Ни слов, ни музыки, ни песен, ни лекций мне не надо, даже самых лучших, Убаюкай меня колыбельной, рокотом твоего многозвучного голоса. Я помню, как однажды мы лежали вдвоем в такое прозрачное летнее утро, Ты положила голову мне на бедро, и нежно повернулась ко мне, И распахнула рубаху у меня на груди, и вонзила язык в мое голое сердце, И дотянулась до моей бороды, и дотянулась до моих ног. Тотчас возникли и простерлись вокруг меня покой и мудрость, которые выше нашего земного рассудка, И я знаю, что божья рука есть обещание моей, И я знаю, что божий дух есть брат моего, И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои братья, и женщины — мои сестры и любовницы, И что основа всего сущего — любовь, И что бесчисленные листья — и молодые и старые, И бурые муравьи в своих маленьких шахтах под ними, И мшистые лишаи на плетне, и груды камней, и бузина, и коровяк, и лаконоска. 6
Ребенок сказал: «Что такое трава?» — и принес мне полные горсти травы, Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое трава. Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зеленой материи — цвета надежды. Или, может быть, это платочек от бога, Надушенный, нарочно брошенный нам на память, в подарок, Где-нибудь в уголке есть и метка, чтобы, увидя, мы могли сказать чей? Или, может быть, трава и сама есть ребенок, взращенный младенец зелени. А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же, И, может быть, он означает: «Произрастая везде, где придется, Среди чернокожих и белых людей, И канука, и токахо, [108] и конгрессмена, и негра я принимаю одинаково, всем им даю одно». А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами могил. Кудрявые травы, я буду ласково гладить вас, Может быть, вы растете из груди каких-нибудь юношей, Может быть, если бы я знал их, я любил бы их, Может быть, вы растете из старцев или из младенцев, только что оторванных от материнского чрева, Может быть, вы и есть материнское лоно. Эта трава так темна, она не могла взрасти из седых материнских голов, Она темнее, чем бесцветные бороды старцев, Она темна и не могла возникнуть из бледно-розовых уст. О, я вдруг увидал: это все языки, и эта трава говорит, Значит, не зря вырастает она из человеческих уст. Я хотел бы передать ее невнятную речь об умерших юношах и девушках, А также о стариках, и старухах, и о младенцах, только что оторванных от матерей. Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами? И во что обратились теперь дети и женщины? Они живы, и им хорошо, И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет, А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить. Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь. Все идет вперед и вперед, ничто не погибает. Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше. 108
Канук — канадский житель французского происхождения. Токахо (амер. слэнг) — прозвище жителей одного из районов штата Вирджиния.
7
Думал ли кто, что родиться на свет — это счастье? Спешу сообщить ему или ей, что умереть — это такое же счастье, и я это знаю. Я умираю вместе с умирающими и рождаюсь вместе с только что обмытым младенцем, я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой. Я гляжу на разные предметы: ни один не похож на другой, каждый хорош, Земля хороша, и звезды хороши, и все их спутники хороши. Я не земля и не спутник земли, Я товарищ и собрат людей, таких же бессмертных и бездонных, как я (Они не знают, как они бессмертны, но я знаю). Все существует для себя и своих, для меня мое, мужское и женское, Для меня те, что были мальчишками, и те, что любят женщин, Для меня самолюбивый мужчина, который знает, как жалят обиды, Для меня невеста и старая дева, для меня матери и матери матерей, Для меня губы, которые улыбались, глаза, проливавшие слезы, Для меня дети и те, что рождают детей. Скиньте покровы! предо мною вы ни в чем не виновны, для меня вы не отжившие и не отверженные, Я вижу сквозь тонкое сукно и сквозь гингэм [109] , Я возле вас, упорный, жадный, неутомимый, вам от меня не избавиться. 109
Гингэм — дешевая суконная или хлопчатобумажная ткань.
8
Младенец спит в колыбели, Я поднимаю кисею, и долго гляжу на него, и тихо-тихо отгоняю мух. Юнец и румяная девушка свернули с дороги и взбираются на покрытую кустарником гору, Я зорко слежу за ними с вершины. Самоубийца раскинулся в спальне на окровавленном полу, Я внимательно рассматриваю труп с обрызганными кровью волосами и отмечаю, куда упал пистолет. Грохот мостовой, колеса фургонов, шарканье подметок, разговоры гуляющих, Грузный омнибус, кучер, зазывающий к себе седоков, цоканье копыт по булыжнику. Сани, бубенчики, громкие шутки, снежки, Ура любимцам толпы и ярость разгневанной черни, Шелест занавесок на закрытых носилках — больного несут в больницу, Схватка врагов, внезапная ругань, драка, чье-то паденье, Толпа взбудоражена, полицейский со звездою быстро протискивается в середину толпы, Бесстрастные камни, что принимают и отдают такое множество эхо, Какие стоны пресыщенных или умирающих с голоду, упавших от солнечного удара или в припадке, Какие вопли родильниц, застигнутых схватками, торопящихся домой, чтобы родить, Какие слова жили здесь, и были похоронены здесь, и вечно витают здесь, какие визги, укрощенные приличием, Аресты преступников, обиды, предложения продажной любви, принятие их и отказ (презрительным выгибом губ), Я замечаю все это, отзвуки, отголоски и отсветы этого — я прихожу и опять ухожу. 9
Настежь распахнуты ворота амбара, Медленно въезжает фургон, тяжело нагруженный сеном, Яркий свет попеременно играет на зеленом и буром, Новые охапки сена наваливают на примятый, осевший стог. Я там, я помогаю, я приехал, растянувшись на возу, Я чувствовал легкие толчки, одну ногу я закинул за другую, Я ухватился за жерди и прыгаю с воза, я хватаю тимофеевку и клевер, Я кубарем скатываюсь вниз, и мне в волосы набивается сено. 10
Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту, Брожу, изумленный проворством своим и весельем, К вечеру выбрал себе безопасное место для сна, И развожу костер, и жарю свежеубитую дичь, И засыпаю на ворохе листьев, а рядом со мною мой пес и ружье. Клиппер несется на раздутых марселях, мечет искры и брызги, Мой взор не отрывается от берега, я, согнувшись, сижу за рулем или с палубы лихо кричу. Лодочники и собиратели моллюсков встали чуть свет и поджидают меня, Я заправил штаны в голенища, пошел вместе с ними, и мы провели время отлично; Побывали бы вы с нами у котла, где варилась уха. На дальнем Западе видел я свадьбу зверолова, невеста была краснокожая, Ее отец со своими друзьями сидел в стороне, скрестив ноги, молчаливо куря, и были у них на ногах мокасины, и плотные широкие одеяла свисали с их плеч. Зверолов бродил по песчаному берегу, одетый в звериные шкуры, его шею скрывали кудри и пышная борода, он за руку держал свою невесту. У нее ресницы были длинны, голова непокрыта, и прямые жесткие волосы свисали на ее сладострастное тело и достигали до пят. Беглый раб забежал ко мне во двор и остановился у самого дома, Я услышал, как хворост заскрипел у него под ногами, В полуоткрытую кухонную дверь я увидел его, обессиленного, И вышел к нему, он сидел на бревне, я ввел его в дом, и успокоил его, И принес воды, и наполнил лохань, чтобы он вымыл вспотевшее тело и покрытые ранами ноги, И дал ему комнату рядом с моею, и дал ему грубое чистое платье; И хорошо помню, как беспокойно водил он глазами и как был смущен, И помню, как я наклеивал пластыри на исцарапанную шею и щиколотки; Он жил у меня неделю, отдохнул и ушел на Север, Я сажал его за стол рядом с собою, а кремневое ружье мое было в углу. 11
Двадцать восемь молодых мужчин купаются у берега, Двадцать восемь молодых мужчин, и все они так дружны; Двадцать восемь лет женской жизни, и все они так одиноки. Отличный дом у нее на пригорке у самого моря, Красивая, богато одетая, за ставней окна она прячется. Кто из молодых мужчин ей по сердцу больше всего? Ах, и самый нескладный из них кажется ей красавцем! Куда же, куда вы, милая? ведь я вижу вас, Вы плещетесь в воде вместе с ними, хоть стоите у окна неподвижно. И вот она прошла здесь по берегу, двадцать девятая, смеясь и танцуя, Те не видят ее, но она видит и любит. Бороды у молодых мужчин блестели от воды, вода стекала с их длинных волос, Ручейки бежали у них по телам. И так же бежала у них по телам рука-невидимка И, дрожа, пробегает все ниже от висков и до ребер. Молодые мужчины плывут на спине, и их животы обращаются к солнцу, и ни один не спросит, кто так крепко прижимается к нему. И ни один не знает, кто это, задыхаясь, наклонился над ним И кого он окатывает брызгами. 12
Подручный мясника снимает одежду, в которой он резал скот, или точит нож о базарную стойку, Я замедляю шаги, мне по сердцу его бойкий язык, мне нравится, как он пускается в пляс. Кузнецы с закопченною волосатою грудью встали вокруг наковальни, У каждого в руках огромный молот, работа в разгаре, жарко пылает огонь. Я стою на покрытом золою пороге, Гибкость их станов под стать их могучим рукам, Вниз опускаются молоты, вниз так медленно, вниз так уверенно, Они не спешат, каждый бьет, куда надо.