Шрифт:
37
Эй, лодыри, там на часах! за оружие! Врываются толпою в побежденную дверь! О, я сошел с ума! Я воплощаю в себе всех страдальцев и всех отверженных, Я вижу себя в тюрьме в облике другого человека, Я чувствую тупую, безысходную боль, Это из-за меня тюремщики вскидывают на плечо карабины и стоят на часах, Это меня по утрам выпускают из камеры, а на ночь сажают за железный засов. К каждому мятежнику, которого гонят в тюрьму в кандалах, я прикован рука к руке и шагаю с ним рядом. (Я самый угрюмый и самый молчаливый из них, у меня пот на искаженных губах). И вместе с каждым воришкой, которого хватают за кражу, хватают и меня, и судят меня вместе с ним, и выносят мне такой же приговор. И с каждым холерным больным, который сейчас умрет, я лежу и умираю заодно, Лицо мое стало серым, как пепел, жилы мои вздулись узлами, люди убегают от меня. Попрошайки в меня воплощаются, я воплощаюсь в них, Я конфузливо протягиваю шляпу, я сижу и прошу подаяния. 38
Довольно! довольно! довольно! Что-то ошеломило меня. Погодите немного, постойте! Словно меня ударили по голове кулаком. Дайте мне очнуться немного от моего столбняка, от моих снов и дремотных видений, Я вижу, что чуть было не сделал обычной ошибки. Как же мог я забыть про обидчиков и их оскорбления! Как же мог я забыть про вечно бегущие слезы и тяжкие удары дубин! Как же мог я глядеть, словно чужими глазами, как распинают меня на кресте и венчают кровавым венком! Теперь я очнулся, Я заглажу свой промах, В каждой могиле умножается то, что было вверено ей, Трупы встают, исцеляются раны, путы спадают с меня. Я бодрее шагаю вперед вместе с другими простыми людьми, и нет нашей колонне конца, В глубь страны мы идем и по взморью, мы переходим границы, Наша воля скоро станет всесветной, Цветы, что у нас на шляпе, — порождение тысячелетий. Приветствую вас, ученики! Теперь вы можете выйти вперед! Продолжайте записывать то, что я говорю, продолжайте задавать мне вопросы. 39
Дружелюбный и кроткий дикарь, кто же он? Ждет ли он цивилизации или уже превзошел ее и теперь господствует над ней? Может быть, он с Юго-Запада и взращен под открытым небом? Или, может быть, он канадец? Может быть, он с Миссисипи? Из Айовы, Орегона, Калифорнии? Или горец? или житель лесов? или прерий? или с моря матрос? Куда бы он ни пришел, мужчины и женщины принимают его как желанного гостя, Всем хочется, чтобы он полюбил их, притронулся к ним, разговаривал с ними, остался бы с ними жить. Поступки, беззаконные, как снежные хлопья, и слова, простые, как трава, непричесанность, смех и наивность, Медленный шаг, лицо — как у всех, заурядные манеры и излияния токов, Они, преобразуясь, исходят с концов его пальцев, Они идут от него с запахом его тела и дыхания, они истекают из взора его глаз. 40
Сусальное солнце, проваливай, — не нуждаюсь в твоем обманчивом блеске, Ты лишь верхи озаряешь, а я добираюсь до самых глубин. Земля! ты будто за подачкою смотришь мне в руки, Скажи, старая карга, что тебе нужно? Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю вас, но я не умею, Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею, Я мог бы сказать, как томлюсь я от горя и какими пульсами бьются мои ночи и дни. Видите, я не читаю вам лекций, я не подаю скудной милостыни: Когда я даю, я даю себя. Эй ты, импотент с развинченными коленями, Открой замотанную тряпками глотку, я вдуну в тебя новую силу, Шире держи ладони и вздерни клапаны у себя на карманах, От моих подарков отказаться нельзя, я даю их насильно, у меня большие запасы, с избытком, И я отдаю все, что имею. Я не спрашиваю, кто ты, это для меня все равно, Ведь ты ничто, и у тебя нет ничего, пока ты не станешь тем, что я вложу в тебя. Меня тянет к рабу на хлопковых полях и к тому, кто чистит отхожие места, Я целую его, как родного, в правую щеку, И в сердце своем я клянусь, что никогда не отрину его. Женщины, пригодные к зачатию, отныне станут рожать от меня более крупных и смышленых детей (То, что я вливаю в них сегодня, станет самой горделивой республикой). Если кто умирает, я спешу туда и крепко нажимаю ручку двери, Отверните одеяло и простыни к ногам, А врач и священник пусть уходят домой. Я хватаю умирающего и поднимаю его с несокрушимым упорством, Ты, отчаявшийся, вот моя шея, Клянусь, ты останешься жив! всей тяжестью повисни на мне. Мощным дыханьем я надуваю тебя и заставляю тебя всплыть на поверхность, Каждую комнату в доме я наполняю войсками, Теми, кто любит меня, теми, кто побеждает могилы. Спи, — я и они будем всю ночь на страже, Ни сомнение, ни хворь пальцем не тронут тебя, Я обнял тебя, и отныне ты мой, И, вставши завтра утром, ты увидишь, что все так и есть, как я говорил тебе. 41
Я тот, кто приносит облегчение больным, когда они, задыхаясь, лежат на спине, А сильным, твердо стоящим мужчинам я приношу еще более нужную помощь. Я слышал, что было говорено о вселенной, Слышал и слышал о множестве тысяч лет. Это, пожалуй, неплохо, — но разве это все? Я прихожу, увеличивая и находя соответствия, Я с самого начала даю бо́льшую цену, чем старые сквалыги-торгаши, Я сам принимаю размеры Иеговы, Я литографирую Кроноса, его сына Зевса и его внука Геракла, Я скупаю изображения Озириса, Изиды, Ваала, Брамы и Будды, В мой портфель я сую Манито [131] , и Аллаха на бумажном листе, и гравюру распятия. Вместе с Одином, с безобразным Мекситли [132] и с каждым идолом, с каждым фетишем, Платя за этих богов и пророков столько, сколько они стоят, и ни одного цента больше, Соглашаясь, что они были живы и сделали то, что надлежало им сделать в свой срок (Да, они принесли кое-что для неоперенных птенцов, которые должны теперь сами встать, полететь и запеть). Принимая черновые наброски всевозможных богов, чтобы заполнить их лучше собою, Щедро раздавая их каждому, и мужчине и женщине, Открывая столько же или больше божественности в плотнике, который ставит сруб, Требуя, чтобы перед ним преклонялись больше, чем перед всеми богами, когда он, засучив рукава, орудует молотком и стамеской, Не споря, что бог посылал откровения, считая, что ничтожный дымок или волос у меня на руке непостижимы, как любое из них, Пожарные, качающие воду насосом или взбирающиеся по лестнице, приставленной к дому, для меня не менее величавы, чем боги античных сражений, Я слышу, как звенят их голоса сквозь грохот обвалов, Их мускулистые ноги несут их в целости над обугленной дранкой, их белые лбы невредимы средь пламени; Жене машиниста с младенцем у сосков я молюсь о каждом, кто родился на свет, Рядом свистят три косы на покосе в руках у дородных ангелов со вздутыми на поясницах рубахами; Клыкастый и рыжий конюх искупил все свои грехи, настоящие и будущие, Когда распродал все, что имел, и пошел пешком, чтобы заплатить адвокатам, защищающим брата его, и сидел рядом с ним, пока того судили за подлог, И быку и букашке еще не молились, как нужно, Никому и не снилось, как восхитительны грязь и навоз. Сверхъестественное — не такое уж чудо, я сам жду, чтобы пришло мое время, когда я сделаюсь одним из богов, Уже близится день для меня, когда я стану творить чудеса не хуже, чем наилучшее из них. Клянусь жизнью! Я сделаюсь вскоре творцом всего мира, Уже и сейчас полагая себя в лоно теней, которые таятся в засаде. 131
Манито — обожествляемая североамериканскими индейцами сверхъестественная сила, заключенная во всех предметах.
132
…Вместе с Одином, с безобразным Мекситли… — Один — верховное божество в скандинавской мифологии. Мекситли. — Точного соответствия в ацтекской мифологии не усматривается. По-видимому, Уитмен составил имя, по звучанию близкое к именам ацтекских богов мрака, войны и смерти.
42
Чей-то призыв из толпы, Мой собственный голос, звонкий, решительный, зычный. Придите, мои дети, Придите, мои мальчики и девочки, мои женщины, мои домочадцы и близкие, Органист уже разжигает свой пыл, он уже сыграл прелюдию. Легкие и бойкие аккорды, я чувствую гул ваших взлетов. Голову мою так и завертело на шее, Волнами катится музыка, но не из орга́на она, Люди окружают меня, но они не мои домочадцы. Вечно твердая, неоседающая почва, Вечно те, что едят и пьют, вечно солнце то вверх, то вниз, вечно воздух, вечно неустанные приливы-отливы. Вечно я сам и все прочие люди, непостижимые, порочные, живые, Вечно старый, неизъяснимый вопрос, вечно этот палец с занозой, Вечно назойливый гик «улю-лю!» — покуда мы не отыщем, где скрылся хитрец, и не вытащим его на расправу, Вечно любовь, вечно всхлипывающая влага жизни, Вечно повязка под нижнею челюстью, вечно стол, на котором покойник. Блуждают то там, то здесь, а глаза прикрыты медяками. Чтобы голодное брюхо насытить, щедро черпают ложкой мозги, Покупают билеты на праздник, но на праздник не попадают ни разу, Большинство пашет, молотит, обливается по́том и мякину получает за труд, А меньшинство, не трудясь, богатеет и требует пшеницу для себя. Это — город, и я — гражданин, Что занимает других, то занимает меня, — политика, войны, рынки, газеты и школы, Мэр, заседания, банки, тарифы, пароходы, заводы, акции, недвижимости, движимости. Малютки-человечки во множестве прыгают там и здесь в хвостатых пиджачках, в воротничках, Кто они, я знаю хорошо (нет, они не черви и не блохи), Я признаю в них моих двойников, самый пошлый и самый ничтожный так же бессмертен, как я, То, что я делаю и что говорю, то же самое ждет и их, Всякая мысль, что бьется во мне, бьется точно так же и в них. Я слишком много говорю о себе, Эти мои строки всеядны, но других я не должен писать, Каждого, кто бы он ни был, я хочу заполнить собой целиком. Не рутинные фразы — эта песня моя, Но внезапно задать вопрос, прыгнуть далеко за предел, и все-таки привести еще ближе; Что эта печатная и переплетенная книга, как не наборщик и типографский мальчишка? И что эти удачные фотографии, как не ваша жена или друг в ваших объятьях, таких нежных и крепких, И что этот черный корабль, обитый железом, и его могучие орудия в башнях, как не храбрость капитана и машинистов? А посуда, и мебель, и угощение в домах — что они, как не хозяин и хозяйка и взгляды их глаз? И небо там, наверху — оно же и здесь, и над домом соседа, и над домами напротив, И что такое святые и мудрые, о которых мы читаем в истории, как не ты сам? И что такое проповеди, богословие, религии, как не бездонный человеческий мозг? И что есть разум? и что есть любовь? и что есть жизнь? 43
Я не отвергаю вас, священники всех времен и народов, Величайшая вера — моя, и самая малая — моя, Я вмещаю древнюю религию, и новую, и те, что между древней и новой, Я верю, что я снова приду на землю через пять тысяч лет, Я ожидаю ответа оракулов, я чту богов, я кланяюсь солнцу, Я делаю себе фетиша из первого камня или пня, я шаманствую палками в волшебном кругу амулета, Я помогаю ламе или брамину, когда тот поправляет светильник перед кумиром, В фаллическом шествии я танцую на улицах, я одержимый гимнософист [133] , суровый, в дебрях лесов, Я пью из черепа дикий мед, я чту Веды [134] , я держусь Корана, Я вхожу в теокалли [135] в пятнах крови от ножа и камня, я бью в барабан из змеиной кожи, Я принимаю Евангелие, принимаю того, кто был распят, я наверное знаю, что он божество, Я стою всю мессу на коленях, я пуританин, я встаю для молитвы или недвижно сижу на церковной скамье, С пеной у рта, исступленный, я бьюсь в припадке безумия или сижу мертвецом и жду, чтобы дух мой воспрянул, Я смотрю вперед на мостовую, на землю или в сторону от мостовой и земли, Я из тех, что вращают колеса колес. Один из этой центростремительной и центробежной толпы, я говорю, как говорит человек, оставляющий друзьям поручения, перед тем как отправиться в путь. Упавшие духом, одинокие и мрачные скептики, Легкомысленные, унылые, злые безбожники, Я знаю каждого из вас, я знаю море сомнения, тоски, неверия, отчаяния, муки. Как плещутся камбалы! Как они бьются, быстро, как молния, содрогаясь и брызгая кровью! Будьте спокойны, угрюмцы и окровавленные маловерные камбалы, Я ваш, я с вами, как и со всеми другими, У вас, у меня, у всех нас было равное прошлое, И вас, и меня, и всех ждет равное будущее. Я не знаю, каково наше будущее, Но я знаю, что оно в свой черед окажется вполне подходящим и что оно непременно придет. Оно уготовано всем: и тому, кто проходит мимо, и тому, кто стоит, оно не обойдет никого. Оно суждено и тому молодому мужчине, который умер и похоронен на кладбище, И той молодой женщине, которая умерла и погребена рядом с ним, И тому ребенку, который глянул на миг из-за двери и скрылся за нею навеки, И тому старику, что прожил без цели и смысла и теперь томится в тоске, которая горче, чем желчь, И тому несчастному, что лежит в богадельне, изъеденный скверной болезнью от разнузданной жизни и пьянства, И бесчисленным убитым и погибшим, и диким кобу [136] , именуемым навозом человечества, И простейшим амебам, которые просто плывут по воде с открытыми ртами, чтобы пища вливалась им в рот, И всякому предмету на земле или в древнейших могилах земли, И всему, что в мириадах планет, и мириадам мириад, которые обитают на них, И настоящему, и самой малой соломинке. 133
Гимнософисты — философы Древней Индии, крайние мистики.
134
Веды — древние религиозные книги индийцев.
135
Теокалли — храм ацтеков, где совершались человеческие жертвоприношения.
136
Кобу — дикари Новой Зеландии.
44
Встанем — пора мне открыться! Все, что изведано, я отвергаю, Риньтесь, мужчины и женщины, вместе со мною в Неведомое. Часы отмечают минуты, но где же часы для вечности? Триллионы весен и зим мы уже давно истощили, Но в запасе у нас есть еще триллионы и еще и еще триллионы. Те, кто прежде рождались, принесли нам столько богатств, И те, кто родятся потом, принесут нам новые богатства. Все вещи равны между собой: ни одна не больше и не меньше! То, что заняло свое место и время, таково же, как и все остальное. Люди были жестоки к тебе или завистливы, мой брат, моя сестра? Я очень жалею тебя, но я не встречал среди людей ни врагов, ни завистников, Все вокруг были добры ко мне, мне не на что жаловаться. (В самом деле, на что же мне жаловаться?) Я вершина всего, что уже свершено, я начало будущих времен. Я дошел до верхних ступеней, На каждой ступени века́, и между ступенями тоже века́, Пройдя все, не пропустив ни одной, я карабкаюсь выше и выше. Выше и выше иду, и призраки остаются у меня за спиной, Внизу, в глубине, я вижу изначальное огромное Ничто, я знаю, что был и там, Невидимый, я долго там таился и спал в летаргической мгле, И ждал, чтобы наступил мой черед, и не сгинул от углеродного смрада. Долго пребывал я под спудом — долго-предолго. Долго трудилась вселенная, чтобы создать меня. Ласковы и преданны были те руки, которые направляли меня. Вихри миров, кружась, носили мою колыбель, они гребли и гребли, как лихие гребцы. Сами звезды уступали мне место, вращаясь в своих кругах, Они посылали свои лучи для присмотра за тем, что должно было делаться со мною. Покуда я не вышел из матери, поколения направляли мой путь. Мой зародыш в веках не ленился, Ничто не могло задержать его. Для него сгустились в планету мировые туманности, Длинные пласты наслоялись, чтобы стать для него опорой, Гиганты-растенья давали ему себя в пищу, И чудища-ящеры лелеяли его в своей пасти и бережно несли его дальше. Все мировые силы трудились надо мною от века, чтобы создать и радовать меня, И вот я стою на этом месте, и со мною моя крепкая душа.