Все то же, и вроде бы не то. Что-то неуловимо изменилось, а вот что, пожалуй, я сказать не сумею. Может быть, после истории с Романом Ковалевым все мы стали как-то добрее, мягче, будто убедились, что доверять друг другу лучше и приятнее, чем безжалостно, пусть даже и оправданно, обрушиваться на заблуждения ближнего своего.

И в самом Романе Ковалеве тоже многое переменилось, хотя вроде бы и времени прошло всего ничего. Он теперь отмыт-побрит, хотя по-прежнему мрачен и неразговорчив. Каждое утро, закусив губу, он старательно скоблит жесткую, как дюраль, щетину туповатой бритвой, по субботам утюжит старенькие, в заплатах, брюки и надраивает до блеска сапоги.

А главное — он не пьет. Каких уж это усилий от него требует, но факт есть факт: трезв человек, как стеклышко, и глядеть на него любо-дорого.

— Вот видишь,— говорит мне в его отсутствие Лукин,— оказывается, можно управлять собою.

Он говорит это так, словно я с ним прежде не соглашался. Я посмеиваюсь, по молчу.

Мы стараемся ни о чем не напоминать Ковалеву, и мало-помалу он делается доверчивее; и временами, я подмечаю, растроганно теплеет его лицо, когда кто-нибудь из нас ненароком то молча пододвинет ему бутерброд, то, не спрашивая, перекинет на его край стола раскрытую пачку сигарет:

— Закуривай.

В бараке нас двое: Шершавый и я. С утра он вьется вьюном вокруг меня, выжидает, когда все уйдут.

Сейчас сидит и рассказывает, как всегда, с коротким непонятным смешком.

— ...Да, и вот прилетаем мы. Самолет делает круг над Братским морем, и вдруг видим,— можете себе представить, Алексей Кирьянович? — видим, тайга под воду уходит. Деревья гибнут стоя! Иные еще вершинами над водою. Иные только макушечками. И жутко... И вот еще, знаете, как бывает, когда весною, на праздник, рано-рано проснешься...

Шершавый улыбается, а улыбка у него какая-то жалкая, странная, непривычно растерянная.

— Ч-черт,— бормочет.— Чего это сегодня всякая блажь в голову лезет?

— Нет, почему же. Мне это понятно,— задумчиво произношу я.

— В тот раз Анюта, помните? — Серегино лицо разом теплеет.— Насчет разноцветных стульчиков. Ерунда вроде, а задумываешься. Иной раз и верно хочется спросить у себя самого: для чего ты живешь, человек? Для чего всё это: и вкалываешь, и мерзнешь, и с тайгой воюешь, и в болотах гибнешь?

— И как думаешь, для чего?

— А в том-то и дело, что ничего путевого я себе ответить не могу. Колобродил. Со стройки на стройку мотался. А теперь вот хочется чего-то одного, определенного. Сколько можно бобылем? Старею...

— Положим, до старости...

— Так ведь старость, она у человека не в паспорте, Алексей Кирьянович!

Или мне кажется, или Шершавый действительно собирается о чем-то спросить меня, а духу не хватает. Я говорю ему об этом напрямик. Он глядит удивленно и, пожалуй, растерянно:

— Интересный вы человек. Все подмечаете.

— Такая профессия.

— Смеяться не будете? — Шершавый нерешительно мнется:— Нет, правда, чтоб ни одному человеку! Алешке — в особенности.

— Да уж ладно. Давай без загадок.

Шершавый подошел к двери, приоткрыл ее, будто проверил, не стоит ли кто на крыльце.

— Вы в молодости стишков не сочиняли?

— Мил человек, да кто же этим не переболел?

— Правда?.. Вот как вы думаете: можно... жить-жить на свете. И вроде ничего, нормально. А потом ни с того ни с сего — начать?

— Что начать?

— Ну... стишки сочинять?

— Стишки или стихи? Это ведь разное.

— Ну стихи.

— Да, наверное, поэзия так и родилась. Кто это, Гете, кажется, говорил, что поэзия возникла из восторженного изумления.

— Восторженного? Здорово, а?

— Да уж кое-что понимал. А ты к чему это?

Серега молчит, мнется, боясь поглядеть в мою сторону.

— Да, понимаете, один парень... Ну, дружок мой. С ним как раз такое получилось. Смех, ей-богу! Но только это, я же говорю, между нами.

— Ясно, ясно. Давай стихи этого... дружка. Читай, или я сам прочту.

Шершавый внезапно побледнел:

— Как? Прямо так?

— А как еще?

— Ладно... Только, по-моему, все это чушь.

— Читай, разберемся.

И он читает. Стихи действительно не ахти какие, но разве в этом сейчас дело? Шершавый, тот самый Шершавый, о котором я знаю, что он и в тюрьме сиживал, и в колонии побывал, и к двадцати двум своим годам перевидел столько всяческого, что на десятерых разделить — еще лишек окажется; Шершавый, с которым у меня свой, особый жизненный счет,— этот самый Серега Шершавый читает мне собственные стихи! И о чем — о любви!