«Матушке-императрице». Это не лесть и даже не преувеличение. В большом кресле-каталке с высокой спиной, положив руки на подлокотники, она сидела, как на троне, величественная и красивая. Глаза ее не утратили живого блеска, но глядели спокойно и мудро; на лице — ни морщинки, над чистым лбом — волнистые темные волосы все с той же единственной белой прядью; во взгляде — просветленность и ни капли тоски, по крайней мере на людях.

Я смотрела на нее и думала: такая добрая, умная, красивая — и не устроила свою личную жизнь. У нее всегда было много друзей и поклонников. Особенно верным был Зиновий Данилович Юдкевич, талантливый художник-архитектор из Харькова, потерявший на войне правую руку и научившийся работать и писать левой. Он был младше нее лет на девять, они познакомились в Кисловодске в 57-м году, и его обожание, перешедшее затем в нежное дружеское чувство, продолжалось ровно тридцать лет, хотя мама в свое время настояла, чтобы он женился на любившей его Клавдии.

Мама оставалась и осталась со мной. Может быть, никого не нашла по душе, а может быть, к тому особо не стремилась, зная, что в детстве я с болезненной ревностью отнеслась бы к такому ее шагу, а потом… нам и вдвоем было неплохо. Ее друзья становились моими друзьями и наоборот, но с ее стороны не было ни малейшей ревности, ни противодействия моим затеям.

…Настало наконец время, когда наш теплый дом стал все больше наполняться грустью, которую нельзя было изгнать, но которую нельзя было замечать. Боли в ногах уже совсем не позволяли маме двигаться, она с большим трудом пересаживалась из постели в кресло. Тем не менее ей — в ее 83 года — хотелось передвигаться в кресле-каталке по квартире и даже принимать гостей. Одного такого гостя она встретила с особой радостью.

Надо сказать, что мы продолжали жить обычной жизнью, заниматься обычными домашними делами. Правда, ни на дачу, ни в дома творчества уже два года как не выезжали. Но жажда видеть природу осталась. И потому мама всецело поддержала мое, казалось бы, совсем безумное в таких условиях решение: взять земельный участок, пресловутые шесть соток. Союз писателей дарил своим членам по благословенному клочку земли. Но эта малая земля была действительно хороша: в 60 километрах по Новорижскому шоссе, у водохранилища на Малой Истре.

Мои добрые друзья Поляковы, которых мама любила, — быстрая щебетунья Нина Павловна и добрый тихоголосый капитан Вениамин Иванович, — летом 86-го поехали со мной смотреть место будущего имения и пришли в восторг: огромное, уходящее за горизонт синее озеро, над которым кружат чайки, а вокруг нетронутый лес. Лишь название ближней деревни мне не понравилось: Раково. Домой я привезла маме огромный букет желтых купавок, которых с детства не встречала в Подмосковье.

Мы с мамой вели развлекающие ее разговоры о стройматериалах для нашего домика. Ведь когда-то, в пору ее работы в Моссовете, все стройматериалы были в ее руках. И ей пришла в голову мысль разыскать своего некогда юного помощника Володю Шульженко, а затем, как она знала, ставшего директором Даниловского кабиностроительного завода, где обжигали кирпичи. Сказано — сделано.

Владимир Тихонович Шульженко явился по первому маминому приглашению. Я испекла яблочный пирог, подвезла маму на каталке к столу в большую комнату, и состоялся хороший и трогательный разговор, полный воспоминаний об ушедших днях и людях. И, понятно, о кирпичах.

Мама с радостью принимала участие в планах на жизнь.

Однако наша жизнь уже готовилась остановиться.

В конце марта маме исполнилось 84 года. На этот раз я не знала, что ей подарить; никакие вещи или безделушки ее не радовали. К счастью, в буфете у меня еще осталась коробка шоколадных конфет, последняя из тех, что были розданы врачам и не предназначались для домашнего потребления. Я с некоторым чувством неловкости положила коробку ей в постель и была счастлива, когда она тихо и радостно спросила: «Где ты их взяла?» Она очень любила шоколад.

После этого дня она стала слабеть на глазах, анемия затронула и руки.

Прошли апрель и май. Мама лежала не вставая, то и дело повышалась температура, которую я с трудом сбивала антибиотиками.

Мы почти не разговаривали, но это не имело для нас значения. Повседневная жизнь продолжалась такой, какой теперь стала. Я делала то, что следовало делать, принимала беспомощных врачей, готовила еду и даже переводила роман Фуэнтеса «Старый гринго». В доме становилось все хуже, все тревожнее, но ничего плохого не могло, не должно было произойти. Хотя камень у меня в груди день ото дня тяжелел, а мама лежала почти неподвижно.

Наступил июнь. За окном — жара.

В конце первой недели мама сказала: «Четырнадцатого или шестнадцатого все будет кончено». Я сделала вид, будто ничего сказано не было.

Через два дня мама сказала: «У тебя будет дачка и собачка». Она меня успокаивала. Я ее поправила: «У нас».

Еще через день она сказала: «Обними меня». Я ее обняла и прошептала ей на ухо самые банальные, но в тот момент самые искренние, самые точные, самые нужные слова: «Я всегда с тобой — была, есть и буду».