К первому обеду я пришла раньше Карякиных; Виктор Иванович с супругой явился чуть позже. Моряки и гости расселись по своим местам, стюард поставил на стол блюда с закусками и стал разносить горячие спагетти. Вдруг второй стюард, предлагавший каждому из гостей томатный соус, наклоняется к моему уху и шепчет по-итальянски: «Синьорина, синьор капитан просит вас передать вашему соседу, чтобы он надел пиджак. Здесь за обедом так принято».

Я оборачиваюсь к сидящему рядом Карякину — и на какие-то мгновения теряю дар речи. Мало того, что он был без пиджака, в выцветшей голубой майке, колоритно обнажавшей его черную волосатую грудь и плечи, но на этой самой майке сбоку, как два рваных отверстия от разрывных пуль, зияли две дыры. Я бы провалилась от стыда сквозь землю, если бы подо мной не была Атлантика.

С новой силой в голове завертелась мысль: откуда, из какого медвежьего угла вытащили этого Карякина и зачем такого посылать в Новый свет? Что-то тут не так…

Опасения по поводу миссии и личности моего соотечественника росли, но тем не менее я упрямо устанавливала приятельские отношения с другими моими спутниками по долгому путешествию. С одной стороны, эти люди мне были интересны сами по себе, а с другой, невольно хотелось им показать, что не все граждане таинственной пролетарской страны таковы, как Карякин. А спутники, надо сказать, внимательно приглядывались ко мне, будто сами хотели побольше узнать о советских русских.

Однажды стоим мы с сеньорой Гуаста на верхней палубе и наблюдаем, как темпераментно отплясывают тарантеллу итальянские эмигранты. И седовласая сеньора задает мне такой вопрос: «Вам, наверное, очень нравятся подобные народные пляски?» Отвечаю, что в каждой стране есть свой фольклор, его исполнители и его приверженцы. Невзначай перевожу разговор на Данте, Верди и других великих итальянцев и краем глаза улавливаю молчаливое удивление старой сеньоры.

Эти милые люди вольно или невольно производили смотр не только эрудиции, но и внешности советской особи.

В день пересечения экватора под палящим солнцем «бог Нептун» совершал обряд крещения пассажиров, впервые попадающих в Южное полушарие и нарекал их своими морскими именами.

При «обряде крещения» мне надо было в купальном костюме окунуться в воду небольшого бассейна. Когда я, по-северному белокожая и вполне стройная, выходила из воды, мои итало-аргентинские спутники, глазевшие на меня, даже зааплодировали и единогласно одобрили присвоенное мне имя. Слава Богу, они убедились, что русские девушки не поросли черной шерстью, как Карякин. Но они убедились и в том, что советские девушки морально вполне устойчивы. Молодой доктор-итальянец потом усиленно приглашал меня посетить его каюту — «камароте» — и во время прогулок по палубе что-то приятно намурлыкивал на своем мелодичном итальянском языке. Я с удовольствием слушала, но однажды, чтобы не казаться совсем непонятливой дурочкой, ответила ему по-итальянски единственной фразой, которую когда-то где-то вычитала: «Si non e vero, e ben trovato», то ест: «Если и приврано, зато ловко подано». Эта фраза оказалась очень к месту во всех отношениях.

Трехнедельный трансатлантический переход оказался не тягостным, а, напротив, приятным. По вечерам, когда Карякины укладывались спать, я играла со всеми остальными пассажирами в «пиастрелли» и всякие детские игры для взрослых, вела легкие разговоры на разные темы с Эухенио Гуастой, сыном сеньоры Гуаста.

Однако при расставании в порту Буэнос-Айреса никто из новых знакомых не предложил мне обменяться адресами. В ту пору между Аргентиной и СССР были весьма натянутые отношения. Да если бы и были хорошими, мне все равно нельзя было сближаться с иностранцами. Они, возможно, тоже кое-что об этом знали. Тем не менее в 56-м году меня разыскала в Москве открытка (с красивым видом Венеции) от Эухенио Гуасты, отправленная из Италии на адрес журнала «Иностранная литература». Но я не ответила: «оттепелью» еще не пахло.

На исходе второй недели июня 50-го года показались берега Бразилии. Первым портом на нашем пути оказался бразильский городок Сантуш. Но на американскую землю я не спешила ступить и даже из каюты не вышла. Под конец путешествия муторность меня все-таки одолела. Тем не менее с палубы в бухте Рио-де-Жанейро полюбовалась беломраморной фигурой Христа на горе Коркобадо, распростершего руки над городом и над пляжем Копакабана.

После краткого захода в порт Монтевидео — Буэнос-Айрес. Середина июня 50-го года. В Аргентине — зима, похожая на наш сентябрь — октябрь.

Столичный город — как яркая картинка в цветном телевизоре, по сравнению с черно-белой Москвой.

При первом знакомстве с Буэнос-Айресом меня поражало буквально все, но прежде всего удивило то, что в Латинской Америке есть такие великолепные города. Старинные испанские дома с лепниной и балконами чередуются с высокими современными зданиями, чуть ли не на каждой площади или площадке — прекрасный памятник в честь исторических событий, на центральных улицах — шикарные витрины магазинов и вереницы легковых автомобилей всех марок. В первые дни я обалдело глядела на все это великолепие. В Москве по улице Горького (ныне Тверской) поштучно катились одинокие «москвичи», а в универмагах было не найти даже нормальной шерстяной кофты — моей давней мечты. Мама где-то с трудом доставала шерстяную пряжу, чтобы знакомая вязальщица за хорошую плату вязала нам джемперы. А здесь этих самых кофт всех цветов и размеров было видимо-невидимо во всех магазинах одежды, где шерстяные вещи были не роскошью, а самым обычным делом. Так же, как и обувь.