Лезгинку прикажут станцевать ради этого – да пожалуйста!

Она поставила на огонь сковородку и начала резать картошку брусочками.

– Паша любит, чтобы кружочками, – скомандовала его мать.

Да хоть звездочками…

Надя стала резать кружочками.

– И чтоб обязательно с лучком!..

Беспокойство росло, росло и росло, пока не превратилось в невыносимую тревогу. Ольга еще раз позвонила Диме, выслушала отчаянную речь о том, что она все не так поняла, что деньги, их пропажа, Надя и ее отсутствие никак не связаны, то есть связаны, но совсем не так, как все думают, то есть как думает Ольга, вернее, Дима думает так, только она ничего не поняла…

– Да погоди ты, – прервала этот бред Ольга. – Я сейчас съезжу в ту коммуналку… Ну да, да, где я сначала жила, а потом Надя…

– Ты гений! – заорал Грозовский так, что ее едва не контузило. – Я с тобой!

– Нет, нет, Дим, ты валерьянки выпей и на месте сиди. Что-то с нервами у тебя не очень.

– Выпью, – пообещал он. – А где ее берут?

– Вообще-то в аптеке, – вздохнула Ольга. – Но ты в агентстве у кого-нибудь попроси, тебе дадут.

– Попрошу, – прошептал Дима. – А что попросить, Оль? Я забыл…

Дверь открыл Толик, сосед, который выпил у Ольги немало крови, когда она жила здесь. Пил он эту кровь ровно до тех пор, пока Ольга не купила топор и не показала всего, чему научилась в тюрьме, – отрубила Толику кусок его старых кальсон и объяснила по фене, кто тут хозяин.

С тех пор Толик ее боготворил.

– Ольга Михайловна! – неподдельно обрадовался он. – Счастье-то какое! Проходите, проходите… Осторожненько тут…

Ольга вошла, привычно пригнувшись, чтобы не задеть висевший на стене велосипед и пирамиду старого хлама в углу.

– Да я на минуточку…

Толик забегал вокруг нее, как верный пес, который увидел хозяина после долгой разлуки.

– Ну что ж вы так, Ольга Михайловна! В кои-то веки, так сказать, посетили… Нет уж… Я сейчас чайку… Радость-то какая!

Толик метнулся к кухне, сшиб все-таки велосипед со стены, но Ольга остановила его:

– Подождите! Вы Надежду помните? Которая после меня здесь жила.

– Наденьку?! – умильно сложил на груди руки Толик. – Как же! Как же! Такая шустрая, веселая такая, культурная! Как же не помнить! Да вы не стойте, проходите. Чайку попьем. У меня и печеньице найдется!.. Проходите… – Он вдруг состроил скорбную мину. – У меня беда, Ольга Михайловна! Такая беда! Сосед…

Толик глазами показал на дверь и зашептал:

– Такой, знаете ли, поселился! Пьет. Компании подозрительные водит и хам. Такой, знаете ли, хам! Я уж и в милицию собирался заявление писать! Да! Москва – это ж вам не Пенза какая-нибудь, а город культурный, и все у нас должно по-культурному идти!

– Не появлялась она здесь? – едва не сорвалась на крик Ольга.

– Кто?!

– Надежда. Последние несколько дней. Вы ее не видели?

– Ах, Наденьку… Нет. А может, вы, Ольга Михайловна, с ним, с соседом, это… ну… поговорите, как вы умеете, а? Нет, правда? Вот он скоро придет, а вы ему это… а?! – Толик склонился над ней, дыхнул в лицо перегаром.

– Нет, у меня времени мало, к сожалению…

Ольга повернулась к двери и вышла.

– Жалость-то какая! – запричитал ей вслед Толик. – А может, в другой раз еще зайдете?

– Вряд ли. – Ольга побежала по лестнице вниз. – Извините, мне пора.

– Жалость-то какая! А Наденьку не видел, нет, не видел! Такая хорошая соседка была! Культурная, веселая!

Ольга пару минут посидела за рулем, прежде чем завести машину. Впервые за долгое время после зоны ей остро захотелось курить.

С Надькой что-то случилось… Или нет, ну почему сразу случилось?! Поругалась с Димкой, решила его наказать и исчезла, чтобы он как следует прочувствовал тяжесть потери. Димка и прочувствовал – так, что себя не помнит.

Кто бы мог подумать, что Грозовский – мачо, красавец, плейбой! – будет послушно пить валерьянку?! Ольга улыбнулась, отмела мысль о сигарете и плавно тронулась с места.

Надя уехала в свой родной город – это и ежу понятно.

Вот вернется, и Ольга голову оторвет подруге жизни за то, что ничего ей не сказала. Не выдала бы Ольга Димке ее секрет, или…

Конечно бы, выдала, услышав его севший от горя голос.

Значит, правильно, что не сказала. Грозовского страдания украшают… Человеком делают его эти страдания. Тонким, умным и любящим.

Кто бы мог подумать…

Анна Степановна смотрела, как Надя моет посуду, и противоречивые чувства терзали ее. Вроде и ничего девка – тихая, работящая, но какой-то гонор скрытый имеется. Гонор и злость. Вот моет посуду, а Анна Степановна будто виноватой себя чувствует, что домашней работой ее загрузила. То есть она ТАК моет, что Анне Степановне неудобно. А чего ради-то?!