Именно благодаря этим танцам меня узнала соседка слева – Софья Александровна Лешерн фон Герцфельд – и простучала мне приветствие. С того момента и началась наша дружба, такая же непоколебимая, как сама Софья Александровна. Нашу дружбу навсегда скрепила ее ревностная и неизменная преданность революционному делу. Она была настоящей твердыней нравственности, и мне очень жаль, что осталось так мало воспоминаний о ней и так мало современников, которые могли бы рассказать о ней правду.

Тогда Софья находилась в расцвете сил. Она была очень добра ко мне. Мы обе отличались жизнерадостностью и не замечали лишений, тем более что в крепости мы питались лучше, чем где-либо еще. Здесь было множество книг на разных языках, и Красный Крест постоянно снабжал нас новыми. В одном из старых журналов нашлось зашифрованное сообщение о том, что в Алексеевском равелине [33] содержится Нечаев, что его пытались отравить и он отказывается есть. Очевидно, книги передавались из равелина в равелин и жандармы не заметили шифровки.

Мы все много читали, но все равно томились от безделья. В то время нам не дозволялось писать и заниматься рукоделием. К счастью для нас с Софьей, рядом с нами находился Ковалик. Он целыми днями переговаривался с соседями и искал друзей на расстоянии пяти – десяти камер, расспрашивая всех их обитателей. Таким образом он знал, что происходит во всем равелине, и знакомил всех нас с новостями. Жандармы выучили наш шифр, и для тайных переговоров пришлось изобрести новый. У Софьи Александровны имелся секретный шифр, с помощью которого она переговаривалась с другим соседом. Сергей предупредил ее, что, какой бы шифр она ни придумала, он все равно сможет его прочесть. Она очень негодовала, когда однажды утром ее вызвали на связь и вели с ней долгий разговор, а потом выяснилось, что все это время она говорила с Сергеем. Возможно, эта шутка не отличалась особой деликатностью, но и злобы в ней не было. Ковалик всегда был очень благожелателен к друзьям, особенно к женщинам.

Наши разговоры не ограничивались только сплетнями. Мы обсуждали протест против уже выданного нам обвинительного акта. Это сочинение прокурора Желиховского было смехотворным, сплошь состоя из ошибок, клеветы и инсинуаций. Мы все понимали, что сенаторы и представители сословий, назначенные правительством, не собираются судить нас честно, а просто-напросто хотят добиться подтверждения уже готовых обвинений в том, что кучка глупых, малообразованных людей вообразила себя способной разрушить весь порядок в Российской империи и бесстыдно пыталась совратить крестьян и рабочих. Из этого предлагалось сделать вывод, что подсудимые испорчены до глубины души и заслуживают самых суровых наказаний.

В этом труде прокурора не содержалось ничего, кроме желания обесчестить и унизить нас в глазах общества. В документе не говорилось ни слова о причинах, которые привели к хождению «в народ». Обвинительный акт развязно подавал нашу деятельность как курьезный эпизод из российской жизни, который, по мнению прокурора, явственно демонстрировал все безрассудство и вред попыток изменить естественный ход вещей в таком благоустроенном государстве, как Российская империя, в правление такого милостивого монарха, как Александр II.

Желиховский не упоминал, что движение «кучки» молодых людей в 36 губерниях так серьезно испугало правительство, что царь был готов даровать конституцию, чтобы избежать революции снизу, однако его переубедили советники, не желавшие расставаться с властью, позволявшей им вовсю потворствовать своим капризам и порокам. Желиховский, вероятно, не понимал, что мы заложили фундамент движения, в котором примут участие огромные массы людей. Несмотря на крайне узкий кругозор образованной части русского народа, несмотря на варварское притеснение всех, пытающихся нести свет и знания в массы, было очевидно, что непосредственный контакт этих молодых людей с крестьянами и рабочими раз и навсегда создал основу для широкого революционно-социалистического движения.

Во время нашего заключения продолжался энергичный поиск новых способов и средств войти в контакт с народными массами в городе и деревне. Молодые люди рассеялись по всей России, создавая центры и отделения для связи. Целые районы мечтали о конкретных делах, и наша юная интеллигенция принимала участие во всех попытках сбросить невыносимый гнет властей. Киевский «Черный передел» не только встревожил правящие классы, но и произвел глубокое впечатление на народное сознание. Даже много лет спустя после подавления чигиринских бунтов малороссияне помнили имя Стефановича и лелеяли надежду возобновить борьбу за землю и свободу, когда вернется их вождь. [34]

Еще одна организация возникла на Урале, в самой гуще угнетенных фабричных рабочих. Участники этого заговора отбывали срок вместе с нами.

В Одессе также состоялся большой «рабочий процесс». Здесь судили 50 рабочих вместе с их вождем Заславским. Они вели революционную и террористическую деятельность, которая будоражила не только Одессу, но и Петербург.

Наши студенты из Цюриха – мужчины и женщины – работали на фабриках, и многие из них попали в тюрьму вслед за нами. Перед судом сенаторов в Петербурге предстали многочисленные независимые группы. Они были приговорены к административной ссылке либо на север России, либо в самые отдаленные уголки Сибири и к лишению гражданских прав.

Таким образом, была проделана серьезная работа, и тысячи людей усвоили урок. Как только одно поколение революционеров попадало в тюрьму, на его место тут же вставало другое. Пробудившиеся люди стремились принять участие в движении. Молодежь благоговейно следила за судьбой старших братьев и сестер, горя нетерпением разделить с ними труды и страдания.

Наши прокуроры не замечали всего этого и не желали вдаваться в суть дела. Даже умнейший среди них, Кони, [35] уже ставший вождем всех юристов, не понимал причин нашей деятельности и ее неизбежных результатов. Он даже считал Желиховского одним из своих талантливых помощников, упоминая его в своих воспоминаниях как выдающегося деятеля и указывая, что именно он написал обвинительный акт на «Процессе 193-х».