В большой комнате свиданий при тюрьме сидело множество посетителей, ожидая своей очереди. Здесь можно было увидеть плачущих матерей и бледных, с покрасневшими глазами, молодых жен. Отцы и братья приходили редко. Еще более редкими были визиты мужей – в основном из-за того, что практически все мужья сидели в тюрьме вместе с женами. Однако большинство заключенных не состояло в браке, и поэтому приходилось придумывать себе женихов и невест.

В течение тех четырех лет, что мы, участники «Процесса 193-х», сидели в тюрьме, Красный Крест проделал колоссальную работу. Он действовал под руководством сестер Корниловых – Любови Ивановны Сердюковой и Александры Ивановны (после того как она была отпущена под поручительство). Им помогала Софья Перовская, которую тоже отпустили под поручительство, а позже Вера Николаевна Фигнер [36] и другие замечательные девушки. Им удавалось посещать все тюрьмы и доставать деньги, одежду и книги для своих беспомощных друзей. Кроме того, на помощь нам издалека приходили крестьянки, в том числе и мать Мышкина. Мне не хватит слов, чтобы описать всю ту пользу, что она нам принесла, и ее бесстрашие в отношениях со властями. Организация Красного Креста действовала безукоризненно. Все, в чем имелась нужда, фиксировалось, а оставшиеся на свободе товарищи участвовали в работе организации или вносили деньги. Например, несколько групп молодых девушек шили одежду для заключенных и для сибирских ссыльных.

Снова наступил сентябрь, который стал для меня фатальным месяцем. Много раз в жизни он приносил мне важные перемены, либо к лучшему, либо к худшему. На этот раз перемена состояла в возвращении в Дом предварительного заключения. Приближался суд, и обвиняемых собрали в одно здание. Однажды темной ночью мы услышали звук подъезжающего экипажа, а на следующее утро из всех окон неслось: «Нас переводят!» Каждую ночь из зловещей крепости скрытно увозили по нескольку человек.

Расставание с товарищами было очень мучительным. Никто не знал, чья очередь настанет завтра. Мы не ожидали милости, считая, что наш протест навлечет на нас суровое наказание. «Как грустно! Гнездо разрушено», – говорил из своего окна Ковалик. И это было самым тревожным. Ковалик, всегда спокойный и жизнерадостный, неожиданно погрустнел, а его соседа, на которого он больше всего полагался, тоже увезли.

Мы все снова оказались в «предварилке» в одиночных камерах. Были среди нас и новички, которых ранее выпустили под поручительство. На суд вызвали и посадили под стражу Желябова, Волкенштейн [37] и некоторых других. В заключении снова оказалась Александра Ивановна Корнилова. Судить должны были и Софью Перовскую, хотя она оставалась на свободе.

В «предварилке» мы обнаружили большие перемены к лучшему. Очевидно, во время «Процесса пятидесяти» связь между заключенными сравнительно облегчилась, поскольку они постоянно переходили туда-сюда и могли обмениваться записками. Кроме того, после окончания предварительного следствия арестованные считались безвредными и их не так строго охраняли.

Связь между нами стала легче еще и благодаря тому, что один человек обнаружил, что может из своей камеры переговариваться с десятью другими камерами на всех пяти этажах. Сточные трубы от ватерклозетов проходили через все эти камеры, и, когда в унитазе было пусто, десять заключенных одновременно могли слышать того, кто говорит. Такое общение называлось «клубом». Однажды я была крайне удивлена, когда смотрительница открыла мою дверь и спросила:

– Вы будете вступать в клуб?

– Что?

– Вы хотите вступить в клуб?

– Какой клуб?

Она объяснила.

– Конечно, – сказала я. – Но разве это возможно?

Она дала мне подробные указания и выдала мне палку с обернутой вокруг нее тряпкой. Я поблагодарила ее, с помощью тряпки избавилась от воды и громко объявила свое имя. Оказалось, что мой клуб состоит исключительно из «наших людей». Тут же последовали приветствия и вопросы. Нам, прибывшим из крепости, рассказывать было почти не о чем, однако у обитателей «предварилки» новостям не было конца. В тюрьме процветала литературная деятельность. Все зачитывались превосходной толстой книгой под названием «Отчаянное положение», опровергающей обвинения, предъявленные Желябову. Ее автором был Митрофан Муравский, или «отец Митрофан», как его называла молодежь, поскольку ему было 43 года, большую часть которых он провел в борьбе и тяжелых испытаниях. Он по-отечески любил юные души и был им верным другом и товарищем. Обладая умом, образованностью и мягким, но решительным характером, он внушал к себе большое уважение.

Прочитав толстую рукопись, состоявшую из статей и писем заключенных, в которых опровергалась вся ложь и искажения в обвинительном акте, я загорелась желанием познакомиться с отцом Митрофаном и написала ему несколько приветственных и одобрительных слов. Так началась наша тесная и нежная дружба. Мы не теряли связи друг с другом, пока его не перевели в одну из харьковских тюрем. Там мой дорогой друг и закончил свои дни, так как его здоровье было уже серьезно подорвано на каторге.

Книга «Отчаянное положение» основывалась на том, что при отсутствии чего-либо криминального или предосудительного с точки зрения человеческой морали в действиях тех, кто шел «в народ», прокурору пришлось прибегнуть к клевете и искажениям фактов, чтобы любой ценой очернить этих людей в глазах общества. Если бы он хотел придерживаться истины, то должен был изобразить нас как людей высокой нравственности и чести. Отчаянная ситуация и вынудила прокурора написать вместо обвинительного акта пасквиль.

Помимо книги Муравского, в тюрьме было написано несколько замечательных стихотворений. Сергей Синегуб, очаровательный малороссийский поэт и юморист, сочинил много стихов.

Мне очень жаль, что это литературное творчество наших товарищей никогда не издавалось и постепенно исчезает. Во время последующих обысков все рукописи были конфискованы. Те, которые удалось передать на волю, обычно попадали в руки жандармов или уничтожались товарищами в минуты опасности; правительство губило не только здоровье и жизнь своих жертв, но и творения их душ и разума.

Жизнь в «предварилке» в ожидании суда была оживленной и даже веселой. Мы готовились к своей акции протеста и старались придумать такие формулировки, которые бы убедили как можно больше людей отказаться от участия в суде. Такой бестактный протест, как, скажем, «мы не признаем вас за своих судей; мы видим в вас всего лишь слуг, рабски выполняющих приказы хозяина, и отказываемся иметь с вами какое-либо дело», наверняка привел бы лишь к более суровым приговорам. Многое зависело от характера и убеждений конкретных людей. Некоторые из тех, кто принимал лишь ограниченное участие в нашем движении, были готовы к любым формам протеста, нашлись и те, кто возражал против таких шагов, которые могли привести к более серьезному приговору. Многие соглашались с Волкенштейн, которая заявила: «Я присоединяюсь к протесту, во-первых, потому, что убеждена в его разумности, и во-вторых, чтобы увеличить число протестующих, ведь чем больше их будет, тем меньшей окажется ответственность каждого участника и тем больше повысится значение протеста».