Мы продолжили наше путешествие к испанской границе, через Бордо до приграничной станции в Андае; вскоре туда прибыл Франко со своим министром иностранных дел и адъютантами. Вместе со мной там был также Браухич и почетный караул для встречи наших гостей с обычными формальностями. Естественно, мы, военные, не принимали участия в весьма длинных переговорах в вагоне фюрера. Вместо обеда обе стороны устроили короткий перерыв для консультаций, и, когда испанский защитник Алькасара [генерал Москардо], который был в штате Франко, исчерпал весь свой запас историй, которыми он развлекал нас, мы начали умирать от скуки. Я коротко переговорил с фюрером: он был весьма недоволен позицией испанцев и намеревался вообще прервать переговоры. Он был очень сердит на Франко и недоволен ролью, которую играл Сунье, испанский министр иностранных дел; Сунье, утверждал Гитлер, держал Франко у себя в кармане. В любом случае итог был весьма плачевен.

На нашем обратном пути состоялась еще одна приватная встреча Гитлера и Лаваля, вероятно ставшая продолжением их первой встречи, состоявшейся несколькими днями ранее. Я всегда знал, что французское правительство боролось за смягчение наших требований по репарациям в отношении их страны, и они были озадачены нашим упорством в представлении требований Италии, которой, как они настаивали, они были совершенно ничего не должны.

На нашем обратном пути через Францию до нас дошли новости, что Муссолини запланировал вооруженное нападение на Грецию, поскольку греки отклонили его требование передать некоторые территории Албании. Инициатором этого спора являлся граф Чиано, министр иностранных дел Италии. Оба этих итальянских политика были успокоены верой – в чем их убедил правитель Албании, – что достаточно немного побряцать оружием перед греками, чтобы они сдались без сопротивления.

Фюрер охарактеризовал этот «encore» [29] нашего союзника как явное сумасшествие и тотчас же решил отправиться через Мюнхен на встречу с Муссолини. Так как у меня было несколько срочных дел, я покинул поезд фюрера и вылетел назад в Берлин, чтобы не упустить этот поезд на следующий вечер, когда он будет уезжать из Мюнхена. Я успел запрыгнуть в поезд в самый последний момент, когда он уже медленно отходил от станции.

Встреча состоялась на следующее утро во Флоренции. Муссолини поприветствовал фюрера достопамятными словами: «Фюрер, мы на марше!» Предотвратить несчастье было уже слишком поздно. Очевидно, Муссолини узнал о намерении Гитлера удержать его от этого проекта из предварительных дипломатических переговоров с нашим послом и поэтому действовал так быстро – поставив нас перед fait accomplil [30] .

В течение нескольких часов длились четырехсторонние переговоры во Флоренции между двумя лидерами и их министрами иностранных дел. Я разгонял скуку разговорами с нашим военным атташе и итальянским генералом Гандином (начальником оперативного отдела итальянского Генерального штаба), единственным из итальянцев, говорящим по-немецки. В полдень Гитлеру и дуче был подан персональный обед, и меня пригласили присоединиться к ним; беседа за столом протекала свободно и неформально. Прямо перед обедом из Албании прибыло военное донесение, сообщавшее подробности первых побед этой кампании, начавшейся сегодня рано утром. Муссолини, естественно, по-немецки прочитал это донесение нам с Гитлером: немецкий всегда был рабочим языком в наших переговорах с Муссолини.

Сразу же после обеда мы отправились домой. Я между тем приказал нашему военному атташе пересылать нам ежедневные телеграммы с Албано-греческого театра военных действий; я заставил его поклясться присылать только голую правду. Пока мы не сели в поезд, Гитлер старался не терять самообладания; но затем он начал яростно осуждать эту новую «авантюру», как он уже называл ее. Неосмотрительно, сказал он, нападать в такое время года, и только с двумя или тремя дивизиями, входя в горы, окружающие Грецию, где только погода очень скоро вынудит прекратить всю операцию. По его мнению, как он сказал Муссолини, единственно возможным итогом этой операции будет военная катастрофа; но Муссолини обещал отправить в Албанию больше дивизий, если этих слабых сил не хватит, чтобы пробиться. Однако, по расчетам самого Муссолини, для высадки хотя бы одной дополнительной дивизии в [двух] примитивных албанских портах потребуется несколько недель. Если он так сильно хочет драться с бедной маленькой Грецией, продолжил Гитлер, почему он уж тогда не нападет на Мальту или Крит, что хотя бы будет иметь хоть какой-то резон в контексте нашей войны с Британией за Средиземноморье, особенно ввиду незавидного положения итальянцев, воюющих в Северной Африке. Единственным позитивным результатом всего этого было то, что дуче наконец попросил отправить в Северную Африку германскую танковую дивизию, после того как наш генерал фон Функ убедил его, что маршал Грациани очень настойчиво добивался этого и что появилась наконец возможность извлечь из этого пользу.

Я очень боюсь, что Гитлер на самом деле не высказал Муссолини все это так же резко и прямо, как он позднее описывал мне, поскольку он опасался – что я сам позднее видел несколько раз – сказать ему что-нибудь такое, что могло бы уязвить самолюбие этого военного дилетанта. Только позднее я осознал, что Муссолини использовал фюрера, как только мог, и эта их дружба была весьма односторонней – Гитлер относился к дуче скорее как к золотому мальчику.

Все события, случившиеся в следующие несколько недель, произошли именно так, как и предсказывал Гитлер: хилое наступление итальянцев, начатое без достаточного количества запасов, не только безнадежно увязло в огромных трудностях, но и оказалось в опаснейшей ситуации из-за сочетания двух факторов – контрнаступления греков и скверной погоды. Тогда стали поступать просьбы о помощи, поскольку слабые албанские порты оказались весьма узким местом в организации снабжения воюющих итальянских войск. Гитлер хотел отправить горно-стрелковую дивизию, но ее невозможно было отправить ни по морю, ни через Югославию; мы помогли только нашими последними морскими транспортами, размещенными в Средиземном море, и транспортными эскадрильями ВВС. Если бы наступление зимы не ослабило греческого контрнаступления, печальный конец этой авантюре пришел бы уже через шесть недель.

Движимый чувством союзнического долга – благородный инстинкт, которым Муссолини, при изменении обстоятельств, всегда считал себя вправе пренебречь, – Гитлер разработал план перебросить в Грецию следующей весной свою армию, через Венгрию и Болгарию, в надежде, что до этого итальянцы смогут продержаться по крайней мере в Албании. Конечно же Югославия более всего подходила для переброски немецких войск для «спасения» Муссолини, так как этот сухопутный маршрут [через Югославию] был наиболее коротким, но фюрер категорически отказался даже рассматривать такой военный план: ни при каких обстоятельствах он не хотел ставить под угрозу нейтралитет Югославии, что было в равной степени и в интересах самой Италии.

Мне потребовался бы целый том, если бы я решил описывать военную историю подготовки и проведения балканской кампании весной 1941 г. Политическое противодействие нашим планам, продемонстрированное Венгрией, Болгарией и Румынией, было обусловлено несколькими причинами: позиция Венгрии была якобы пробританской, но ввиду помощи Германии в защите в Венском арбитраже значительных изменений венгерской границы с Румынией – в ущерб последней – венгерский имперский администратор [адмирал Миклош фон Хорти] должен был выразить нам свою некоторую благодарность. Румыния приняла германофильскую внешнюю политику после того, как ее король был изгнан, и генерал Антонеску принял должность главы государства. По просьбе самого Антонеску мы поддерживали в Румынии сильную военную миссию и группу технических советников с 1940 г.; как и Гитлер, он был и глава государства, и верховный главнокомандующий вооруженных сил. Наши отношения с болгарским царем Борисом всегда были чрезвычайно теплыми: он был поклонником Гитлера и гордился своей службой в германских сухопутных силах во время войны 1914-1918 гг.