Он удивился:

— А я — то думаю, чего ты шарахнулся в сторону?!

— Где вертолет?

— Ушел на станцию и нет. Сами волнуемся...

Сумерки сгущались, наплывала ночь. «Мирный» торопил нас, но как мы улетим, если не знаем судьбы пилота Ми-2? Он где-то затерялся один в этой пустыне. А вдруг попал в беду? Напряжение нарастало с каждой минутой.

— Может, поищем, командир? — подошел ко мне штурман.

— А если столкнемся? Темно ведь уже.

— Тоже верно.

Наконец, мы услышали знакомый гул. Оказалось, что наш польский коллега долго не мог взлететь из-за плотного тумана, который накрыл Оазис Бангера.

— Сижу, как в котелке с молоком, — видно, что он и сам рад тому, что прилетел, — потом взлетел и думаю, а вдруг туман и вас накрыл. Как я сяду?

— Теперь надо думать, как в «Мирный» пойдем, — остановил я его. — Видишь, ночь надвигается.

— Если выберусь отсюда, больше не вернусь...

— Давай так. У тебя скорость меньше, чем у меня, поэтому ты иди вперед, только включи мигалку. Мы взлетим позже, догоним тебя и обойдем. А ты иди за нами. Садись в районе аэродрома, утром перетащим куда надо.

Ми-2 улетел. А мы со вторым пилотом пошли посмотреть, откуда же взлетать будем. На леднике ни грамма снега, весь он в воздушных ячейках, в термических трещинах, где поуже, где пошире. Большой опасности они не представляли, однако тревожило то, что о них мы можем содрать покрытие, или, что гораздо хуже, ударить лыжами в косую трещину. Но мороза большого не было, и я решил, что проскочим.

— А вот это уже совсем плохо, — я присел на корточки и подозвал второго пилота, — видишь?

— Что?

— Один край трещины выше, чем другой. На скорости может возникнуть боковой удар и машину бросит в сторону. Надо удержать...

Но нам повезло. Взлетели без приключений, догнали Ми-2, пришли в «Мирный». А вскоре и поляк прилетел. На этом в «Мирном» мы и завершили авиационные работы. Недели две мы еще побыли там, подождали, пока акклиматизируется новый состав зимовщиков «Востока». А потом перелетели в «Молодежную» и стали собираться домой. 24-я САЭ подходила к концу.

По лезвию бритвы

К этому времени вернулись все машины с «Дружной». Полетов на самолетах больше мы не выполняли, Ан-2 и вертолеты были погружены на корабли, идущие домой. Прилетел в «Молодежную» и командир отряда.

И вдруг он рьяно принялся за «перерасследование» катастрофы Ил-14 Заварзина. Начали брать пробы топлива и масла, изучать остатки машины... Я смотрел, смотрел на эту возню, в конце концов, не выдержал и говорю:

— Борис Георгиевич, прошло ведь уже несколько месяцев с того времени, как они упали. Машина лежит под открытым небом, ее жгло летнее солнце. Если даже где-то и сохранилось масло или топливо, ты же прекрасно знаешь, что они давно распались на фракции... И потом, я не уверен, что инженер, который с тобой прилетел, грамотнее, чем Александров. Тем более, что Николай Гаврилович — ставленник управления, а не «наш», и я не думаю, что он провел расследование некачественно: Александров участвовал в расследовании многих авиационных происшествий, и не доверять ему у нас с тобой нет никаких оснований.

Шляхов, не глядя мне в глаза, попытался что-то пробормотать в свое оправдание, но я не стал его слушать, повернулся и ушел. На душе было тяжело, не покидало ощущение, что меня предали. Я понимал, что Шляхову тоже нелегко, отвечать за произошедшее там на Большой земле все равно придется, будет множество «что», «как», «почему», но нельзя же не верить друг другу. И потом, если уж он очень хотел узнать причину гибели экипажа Заварзина, то должен был бросить все дела на «Дружной», прилететь и взять на себя руководство расследованием катастрофы по свежим следам, а не ворошить сейчас давно остывший пепел.

Да, я понимаю, что любая катастрофа, словно в фокусе линзы собирает и высвечивает все просчеты, допущенные при подготовке экипажа, в организации летной работы, а материалы ее расследования дают возможность предотвратить новые беды. Но в Антарктиде мы всегда ходим по лезвию бритвы. Поэтому, когда тебя после рискованного полета, требующего полной отдачи всех физических и духовных сил, начинают теребить на земле начальники вопросом: «Ну, как слетали?», ты отвечаешь, как правило, одним словом: «Нормально». В этом нет ни бравады, ни показной скромности, ни стремления что-то утаить — ты действительно чувствуешь себя человеком, хорошо сделавшим очень трудную работу. И только врач, обследуя экипаж после такого полета, иногда удивленно покачает головой — ему-то видно, чего он нам стоил. Жаль, что не всегда и не всем удается быть сильнее стихии. Володе Заварзину и его экипажу не повезло... Но такую уж мы выбрали себе профессию — летать.

Когда мы вернулись в Москву, нас действительно начали таскать по разным заседаниям и совещаниям в управлении, в МГА, где мы должны были раз за разом докладывать о результатах расследования, и я, в конце концов, почувствовал себя каким-то напрочь затравленным зверем. Настроение у всех, кто работал в авиаотряде этой 24-й САЭ, было подавленным, мы чувствовали, как нас делают без вины виноватыми. Закончилось тем, что нас лишили премиальных денег, хотя никто так и не понял, какая взаимосвязь между успешно и хорошо выполненной нами работой в Антарктиде и катастрофой Ил-14, причин которой никому не удалось установить до сих пор. Но, всему приходит конец...